Тейн де Фрис - Рембрандт

— Не бойся, Титус ван Рейн, это я! Ян Сваммердам.

Голос был скрипучий, неприятный. Титус тотчас узнал этот голос, голос своего старого друга. Но когда они вошли в комнату и Титус зажег свечу, он едва поверил, что перед ним Сваммердам. Лицо его казалось измученным, он сильно похудел, на щеках пятнами горел лихорадочный румянец, ввалившиеся глаза беспокойно блестели, а некогда красивые, тщательно причесанные волосы беспорядочными космами торчали во все стороны. Длинное черное одеяние болталось на нем, как мешок. Сваммердам одновременно напоминал и ученого, и священника, и врача, и аптекаря. Узкий воротник был грязен; неспокойные руки лихорадочно теребили шарф.

Они с изумлением оглядели друг друга, одинаково пораженные переменой, происшедшей с каждым из них. Титусу было не по себе от блуждающего, колючего, болезненного взгляда этих глаз. Он сбросил плащ и стоял посреди комнаты в своем коротком, облегающем фигуру одеянии — знающий себе цену, важный господин, каким Сваммердам раньше не знал его. Широкий воротник на нем был из лучших фламандских кружев тончайшего узора. Словами передать, что он чувствовал, Сваммердам не мог бы. Оба они, и он и Титус, были не те, что когда-то. Он это увидел с первого взгляда.

И стоявший перед Титусом человек с рано постаревшим усталым лицом — тоже совсем не тот, что когда-то плыл с ним на одном судне, не тот, кто благолепно вслух читал библию за бабушкиным столом…

Титус еще раз окинул гостя беглым взглядом; единственное, что в этом человеке напоминало прежнего юношу, это его резкий насмешливый голос и суетливые жесты, которые Сваммердам все время старался сдерживать.

Они остановились посреди комнаты, глядя в разные стороны. Желая рассеять неловкость, Титус подошел к степному шкафу, достал кувшин с вином и поставил его на стол. Сваммердам сел и молча следил за движениями хозяина. Высокие бокалы медленно наполнялись искрящимся вином. Оба, не спеша, уставившись в свои бокалы, чтобы не смотреть друг на друга, потягивали золотистую влагу. Титус слышал дыхание гостя и нервное постукивание его пальцев по столу. Он был утомлен, и это его раздражало. Он не знал, с чего начать разговор. Если бы не ощущение тяжести в голове, он, вероятно, нашел бы слова, внушительные и степенные, и заговорил бы, чтобы скрыть смущение.

Но вот Ян Сваммердам подался всем корпусом вперед, и тень его прикрыла бокал.

— Как видишь, я вернулся. Сыт по горло чужими странами. Хочу получить звание доктора. А много воды утекло с тех пор, как я учился в Лейдене.

Запрокинув голову и отвернувшись, он гулко рассмеялся. Титус с неприязнью взглянул на его острый профиль. Этот человек действовал на него угнетающе. Он устал, и ему хотелось спать. Его антикварная лавка поглощала все время, и за последние годы он ни разу даже и не вспомнил о Сваммердаме. Зачем он пришел? Титуса совершенно не интересует, возвратился ли его бывший друг в Амстердам и зачем возвратился.

— Как жилось за границей? — вяло спросил он.

Сваммердам вздрогнул и резко повернулся к Титусу, глаза его были широко открыты. Титус поежился. Но Ян Сваммердам уже овладел собой и, пренебрежительно махнув рукой, медленно протянул:

— В Голландии лучше. Спокойнее…

Титус видел, что ему еще многое хотелось добавить. Его губы беззвучно шевелились, барабанившие по столу пальцы выдавали внутреннее волнение. Настороженность Титуса росла. Что-то, очевидно, стряслось в жизни Сваммердама.

Наступило долгое молчание. Оба вздрогнули, когда над ними раздался бой стенных часов. Сваммердам ушел в себя.

Но вдруг он снова перегнулся через стол. Его острая тень заплясала по стене: руки задвигались, как в тот раз на почтовом судне, когда он в воздухе рисовал строение улитки.

Он заговорил. Быстро, словно в лихорадке, вспоминал о пережитом. В 1665 году он, всего только кандидат медицинских наук, но, как вполне законченный ученый-анатом, приехал в Париж. С присущей ему и издавна знакомой Титусу иронией над собой он рассказывал, какое впечатление произвело на французских профессоров его искусство препарирования. Для характеристики Парижа у него не находилось иных слов, кроме самых уничтожающих: греховность, легкомыслие. Мир ученых Парижа — сборище болтунов и обманщиков. Восторженно отзывался он только об Исси, о поместье ученого Тевно, где он, Стено и другие анатомы прожили два года. Он был среди них самый молодой и самый способный. Два года, проведенные в Исси, принесли ему славу, почетное звание, деньги и соблазны. Рассказывая об этом, Сваммердам презрительно пожимал плечами. «В самом ли деле он так уж ничего этого не ценит?» — думал, глядя на него, Титус.

Он слушал, словно загипнотизированный суматошной речью анатома; время от времени Сваммердам сдерживал стремительный поток слов, изо всех сил стараясь соблюсти хронологическую последовательность событий. Но тут же снова срывался, и опять в каком-то хаотическом вихре сыпал именами и событиями, словно все свои воспоминания пытался втиснуть в одну фразу.

Внезапно наступила тишина. Титус удивленно взглянул на гостя. Сваммердам опустил голову на руки и не шевелился. Мертвенная бледность разлилась по его желтому лицу. Титус вскочил. Но Сваммердам со слабой улыбкой успокаивающе махнул рукой.

— Это лихорадка. Мне нельзя так волноваться. Пустяки. Я привык к скачкам температуры.

Титус схватил глиняный кувшин.

— Выпей-ка еще холодного вина, — озабоченно сказал он и налил полный бокал.

Сваммердам медленно, глоток за глотком, пил вино. Он вздыхал и вялым движением откидывал со лба волосы.

Вдруг он встал. Безмолвно поднялся с места и Титус. Сваммердам пожал ему на ходу руку, схватил плащ и шляпу и бросился к двери.

— Я пошел. До свидания.

Едва ли не каждый вечер являлся на Розенграхт этот длинный худой человек с костлявым лицом призрака и взлохмаченной шевелюрой. Титус вновь стал привыкать к нему. Он коротко рассказал Сваммердаму о своих успехах последних лет; анатом слушал рассеянно. Титус не мешал ему расхаживать по всему дому, болтать с Рембрандтом, наконец, признавшим его, избегать Корнелии: видимо, эта цветущая золотоволосая девушка кого-то ему напоминала; перелистывать книги, не интересовавшие его, перерывать лавку, хватать все, что попадается под руку, и тут же, едва взглянув, класть на место. Вот чудак, какой удивительный человек! Титус побаивался его и иной раз не мог отделаться от желания поскорее от него избавиться.

Но стоило заговорить об анатомии, как Сваммердам преображался. Докторская диссертация не стоила ему особых усилий. В качестве темы он взял «Дыхательные органы». Время от времени он рассказывал об этом труде кратко и иронически. Титус догадывался, что Сваммердам излагает в нем утверждения, находящиеся в резком противоречии со взглядами некоторых профессоров; это обстоятельство доставляло, очевидно, Сваммердаму особое удовольствие. Его злобные замечания, сопровождаемые прямо-таки змеиным шипом, относились, по-видимому, к его бывшим учителям. «Возможно, — думал Титус, — что и в своих трудах Сваммердам источает такую же ненависть: вот что значит захвалить молодого ученого с первых же шагов, вот что сделала ранняя слава с этим человеком, потерявшим контроль над собой, полным предрассудков и несуразных идей, которые разъедают и разрушают его нервную систему».