Тейн де Фрис - Рембрандт

— Мне кажется, что в вашем замке нашли себе приют люди, бесцеремонно вмешивающиеся не в свои дела. Было бы хорошо, если бы эти назойливые субъекты оставили в покое живущих под одной крышей с ними людей и не пренебрегали собственными обязанностями.

Услышав эти злобные слова, Бартолейн вскочил. Сваммердам смотрел на него, скрежеща зубами. Шрам между бровями побагровел, на лбу вздулись жилы. Каспар, казалось, был совершенно уничтожен; его мальчишеское лицо с редкими рыжеватыми усиками до такой степени помертвело, что даже Сваммердам испугался. Бартолейн хотел что-то сказать, но из горла его вырвались лишь бессвязные, нечленораздельные звуки. Он покраснел, потом побледнел, стал задыхаться. Глаза закатились. Он зашатался и схватился рукой за сердце.

Его подвели к высокому, настежь открытому окну. Все окружили его, испуганно шепчась, а Ян Сваммердам убежал в парк. Тревога и раскаяние раздирали его душу. Он бежал, точно преследуемый фуриями. Перед ним мелькали пруды, фонтаны, тиссовые изгороди, каменные фавны, беседки, розарий, уединенный домик. Он заблудился и, как слепой, кружил на одном месте. Он вдруг понял, что натворил. Он понял также, что на самом деле ни на миг не питал ненависти к Каспару, что любил его, любил слепой любовью, которая побуждала его делить с ним жилище, стол и кровать. Он бросился лицом в траву и, потрясенный, зарыдал. Все это зависть, одна зависть. Он завидовал солнечной беззаботности Каспара, его безоблачной жизни и, снедаемый этим темным чувством зависти, отталкивал от себя Каспара, мучил его, и вот теперь…

Тяжело ступая, вернулся он вечером в Исси. Кругом стояла мертвая тишина. Тишина эта навалилась на него тысячью тревог и страхов. Не было слышно ни звуков гобоя, на котором играли Дюльси и Лотремон, ни говора и смеха, раздававшихся обычно в библиотеке…

Ян Сваммердам не решался подняться по лестнице, которая вела в дом. Прячась в тени, он остановился под окнами. На белые плиты падало слабое сияние свечей. Предчувствуя недоброе, он заглянул в окно, откуда лился свет. Увидел кровать и на ней тело Бартолейна; у изголовья стояли двое слуг.

В дни, последовавшие за этим событием, никто ни словом не попрекнул его. Торжественно, в скорбном молчании похоронили во французском парке голландского врача. Несколько дней спустя Тевно посетил Яна Сваммердама в его комнате и был настолько благороден, что сказал ему несколько слов в утешение и в оправдание.

— Не вините себя чрезмерно. У вашего друга было больное сердце, и этот пустячный эпизод произвел на него слишком сильное впечатление.

Нет, Титусу и в голову не приходило, в чем причина вечного беспокойства и приступов лихорадки, терзавших надломленное тело и душу Яна Сваммердама; откуда ему знать, почему этот естествоиспытатель покинул Исси и вернулся в Амстердам. Работа над докторской диссертацией была достаточно разумным объяснением и ни в ком не вызывала недоуменных вопросов. Но сам Ян Сваммердам метался ночами на подушках, не смыкая глаз, а если засыпал, то тут же вскакивал, разбуженный снами, в которых чаще, чем образ золотоволосой цветущей женщины, являлось ему жизнерадостное улыбающееся мужское лицо, которое искажала вдруг гримаса ужаса и выражение укора в закатившихся глазах.

Как-то в разгар лета Ян Сваммердам, зайдя вечером к Титусу, пригласил его поехать вместе в Утрехт, куда он собирался по каким-то своим делам. Титус и слышать не хотел ни о какой поездке, но в беспокойном взгляде приятеля была такая мольба, что в конце концов он уступил. Он немножко боялся Сваммердама, боялся отказать ему в просьбе, на которой тот так настаивал. Хотя Сваммердам никогда не позволял себе каких-либо резкостей, Титус, помня дикие выходки друга на защите диссертации, всегда опасался их. Он отстранял от себя все, что могло вывести его из состояния душевного равновесия и спокойствия. Силой воли и работой он ввел в границы упорядоченного существования беспокойные порывы своей юности и теперь старательно избегал всякой бури, которая могла бы нарушить это равновесие.

Аристотель перед бюстом Гомера (1653). Нью-Йорк.

Возвращение блудного сына (1668–1669) Ленинград

А почему бы и не поехать? Все разрешают себе несколько дней передышки. А он уже более двух лет не отдыхал от ежедневной утомительной деловой сутолоки. Ему полезно совершить небольшую поездку, а что касается Сваммердама, то он постарается не обращать внимания на его чудачества, со вздохом решил Титус.

Иной раз анатом удивлял его своим пренебрежительным отношением к деньгам и к собственному здоровью, которые он безрассудно растрачивал на любимую науку, хотя отец прожужжал ему уши наставлениями и жалобами. Ему ни на секунду не приходило в голову заняться лечением больных и обратить свой докторский диплом в источник дохода. Сначала у него с отцом происходили краткие, но бурные объяснения. Старик, озабоченно нахмурившись, советовал сыну сменить наконец ненадежные занятия анатомией, поглотившие уже немало дукатов, на солидную профессию врача. Ян Сваммердам, метнув на отца, почтенного аптекаря, злобный взгляд, раздраженно кричал:

— Вы хотите, чтобы я всю жизнь только тем и занимался, что исследовал бы мочу, ставил пиявки да принимал детей у рожениц, изображая из себя повивальную бабку?

— Для твоих увлечений останется еще достаточно времени, — отвечал Сваммердам старший. — Прежде надо обеспечить себе кусок хлеба.

Но Сваммердам-сын был глух к увещеваниям отца. Точно бешеный носился он по высокой, выложенной кафелем аптеке, в ярости сметая с прилавка реторты и коробочки с пилюлями и крича, что отец мелочный, близорукий и ограниченный человек. В конце концов почтенный старик сдавался и раскошеливался, только бы сын успокоился. Пусть уж он препарирует своих белых улиток, лишь бы домашний мир не нарушался! Правда, Сваммердаму старшему препарирование моллюсков представлялось гораздо менее приятным занятием, чем лечение человеческих недугов.

Так Сваммердаму удавалось из месяца в месяц отдалять необходимость взяться за врачебную практику. У него была другая цель: он собирался польстить тщеславию отца, правда, не в той форме, в какой хотелось старику. Ян Сваммердам решил написать труд по зоологии, и с необузданным рвением принялся осуществлять свой замысел. Первые листы уже были написаны. Большими буквами с завитушками, достойными каллиграфа Коппеноля, Сваммердам вывел на титульном листе: «Общие рассуждения о бескровных насекомых и моллюсках».