Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

«Еще чего… — прозвучало в ответ. — Ваши законы — это не мои законы».

«Вот именно, — саркастически возразил Форстер, — как и ваши законы не были нашими. В этом и состоит смысл переворота».

Он отослал графа и его брата, которого только после долгих розысков удалось найти в шкафу, где он спрятался, в крепость Ландау. Насилия Форстер не хотел допустить. Но с этой секунды он знал: мы должны сломить любое сопротивление делу освобождения народа. Крестьяне, кстати, в разговорах по душам быстро утрачивали свою строптивость. В Майнц вернулись с обозом в двадцать четыре повозки, до отказа груженных фуражом. Основательно потрясли перво-наперво графские запасы, остальное добровольно сдали крестьяне окрестных деревень, Шестьдесят человек насчитывал их отряд поначалу. Сто десять человек присоединилось к ним по дороге, и все пели «Са ира». Аристократов на фонарь!

«Разве то не было успехом?» — спрашивал теперь Форстер. «Вопреки Кюстину и — простите, милостивая государыня, — вопреки Доршу?»

Мерлин де Тионвилль согласно кивнул. Ребель возразил: «Ну, время еще покажет».

Форстер не знал, что тот имел в виду.

Феликс Блау, единственный, с кем он был полностью согласен тогда в совете, после взятия Майнца пруссаками был схвачен и подвергнут истязаниям. От их последствий, говорили, он теперь и чахнул. Каролина? Со своей восьмилетней дочкой Аугустой, которую Форстер любил как отец и, если быть честным, переносил на нее отцовские чувства к Розочке и Клер, она была заточена в Кёнигштейн. Бывший курфюрст и епископ хотели использовать их в качестве заложников, чтобы заполучить Форстера, хотя Каролина категорически отрицала, что имеет к нему какое-либо отношение. И об этом ему стало известно. Ведь даже в «Монитёре» писали: «qu'on a menée à la forsteresse de Königstein la veuve Böhmer, amie du Citoyen Forster» [32] В крепость Кёнигштейн заключена вдова Бёмер, подруга гражданина Форстера ( франц .). .

Неужели Дорш так мало верила в его благородство? Он, конечно, был полон решимости отдаться в руки врагов, чтобы вызволить Каролину. Но она через третье лицо, через геттингенца Мейера, дала знать, что этот безрассудный шаг никому не поможет. А потом вмешались другие люди, молодой студент по имени Шлегель, Александр фон Гумбольдт, его бывший спутник и друг, и, наконец, ее брат, которые добились ее освобождения…

«Гражданин профессор, — услышал он вдруг, — отложите на некоторое время свои размышления. Вот дети желают поиграть с вами в жмурки». Перед ним стояла молодая красивая француженка, вся в цветах республики — в белом батистовом платье классического покроя, перехваченном под грудью широким красным поясом, и в длинной синей накидке без рукавов. Он не мог понять, как она очутилась перед ним, но, верно, она пришла с двумя другими женщинами, актерками одного из увеселительных театров, как было объявлено. Круг был уже образован. Красавица улыбнулась ему и вытянула его на середину. Мерлин сказал, что с тех пор, как он познакомился с этой игрой в Германии и без ума от нее, лучшего средства отдохнуть от государственных забот и быть не может.

Форстер очень старался, чтобы не водить бесконечно. А роль была не такой уж легкой, и тычков досталось ему немало, особенно увесистых — от мужчин. В виде фантов ему пришлось последовательно выставить сюртук, галстук, обручальное кольцо, а когда все разыгрались до того, что потребовали в залог и рубашку, он предпочел пожертвовать своими худыми сапогами и стал разгуливать в одних носках.

Общество хохотало до слез над его неуклюжестью, а Люсиль, девушка, предназначенная для него на сегодняшний вечер, как он догадывался, все повизгивала от удовольствия и кричала: Il est ours allemande. Он — немецкий медведь.

Но придется их разочаровать. Не может он отложить свои размышления на более позднее время. Надо возвращаться одному в холодную комнату. Ах, Тереза… Я добьюсь твоего прощения, потому что сердце мое переполнено нежностью, потому что один только взгляд, пожатье руки, поцелуй, объятье скажут все лучше меня. Коли я только и живу, пока надеюсь сохранить тебя, то я выдержу все, любые испытания, беспрекословно… Побереги себя, милая моя! Когда дует такой свирепый северный ветер, убивающий всякое цветенье, я по сто раз на день вспоминаю о тебе и в мыслях пекусь о твоем здоровье… Ах, если б я мог превратиться в теплое платье, которое согревало бы тебя…

Так, или примерно так, писал он ей из Люттиха и Лондона, из Амстердама и Гаарлема, из городов доброй половины Западной Европы. В каждом письме своих «Очерков», собиравших по кирпичику здание будущей книги, были такие строки. Он и теперь изнемогал от тоски по ней, как и три года назад, во время путешествия, когда его охватывало неукротимое и мучительное желание бросить все и вернуться к ней. Никто прежде не вызывал в нем таких чувств. Чем сделала меня ты, о том ведаю я один, и для этого нет слов… Твоя любовь была для меня условием самой жизни. Она обнимала и захватывала всего меня целиком, она была благостыней и утолением жажды. Мы были одним человеком…

Да, и это верно: мы были… Отчаяние тут же навалилось на него. Ведь чистым и безмятежным никогда не было их прощание, что бы он ни писал о нем. Всегда это было бегством, и всегда казалось, что она бросает его навсегда.

А когда возвращался… Несколько бурных ночей. Но разве он не замечал, что Тереза тайком плачет, лежа рядом с ним? Не замечал, что она более сдержанна с ним? Потом неделями ничего. Кухарка Марианна и та однажды сказала ему: «Поверьте старухе, господин профессор: не след надолго оставлять такую молодую жену…» Когда он с изумлением посмотрел на нее, она покраснела и поспешила добавить испуганным голосом: «И детей, конечно, тоже не надо оставлять, вы ведь и сами понимаете…» Глаза открыл ему Земмеринг. Много позже, однако, да, много позже.

Фанты надо было погашать, и ему выпало самое скверное: поцеловать Дорш. После этого он засобирался домой, в последнюю очередь натянув и сапоги.

«Минуточку! — крикнул Мерлин. — Минуточку, дорогой друг. Я надеялся, что в одних носках вы не пойдете по Парижу. Надеялся, что вы еще останетесь, и Люсиль вас утешит. Ну, а если уж вам так необходимо вернуться в свою берлогу — то что же делать, Жорж. Но я вам кое-что обещал. Прошу вас. Примеряйте все, что найдете в этом шкафу».

С этими словами он открыл в коридоре потайную дверь, сделанную в стене и заклеенную такими же обоями. За дверью обнаружился альков, в котором были всевозможные ткани, туфли и изрядное количество сапог.

«Нет, благодарю, — сказал Форстер. — Похоже, я слишком устал. Кроме того, я просил вас только о коже».