Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Форстер был атакован таким образом не впервые. Бунт ремесленников в Майнце… «Са ира», распеваемая студентами. Феликс Блау, Андреас Хофман, его коллеги, один профессор теологии, другой — естественного права и истории философии… И конечно же, острый язычок Ведекинда, его клокочущий гнев, его ядовитая язвительность… Но он не верил в революцию в Германии, уже потому хотя бы, что название империи было понятием скорее географическим, чем политическим. Он держался реальности. Грезы, не основанные на знании, были не его делом. Идеалы же, не соотносимые с действительностью и не контролируемые ею, могли даже повредить прогрессу человечества. Эта Германия, когда он явился в ней четырнадцать лет назад, напомнила ему огромный архипелаг в Тихом океане. Тысячи островов и рифов. Тысяча восемьсот — по точному подсчету — непосредственно имперских членов, сотни мелких государств и лишь несколько значительных, вроде Пруссии, Австрии, Саксонии. Путешествие из Касселя в Вену, от Рейна до Эльбы, было предприятием не менее трудоемким и хлопотным, чем плавание между экватором и тропиком Козерога. Разве можно сравнивать с Францией! Централизованное управление. Париж. Или потому ему столь симпатична такая система, что он смотрит на все теперешними глазами? Нет, думал он тогда, из немецкого лоскутного коврика, сколько ни пытайся, единого полотна не сошьешь.

А вот Шридде, тридцатилетний здоровяк и, благодаря постоянной работе, силач, как только выздоровел, сразу стал распространять листовки с призывами вздернуть мучителей — графов Лейнинген-Вестербург — по французскому образцу — на фонарь. Для Форстера так навсегда и осталось загадкой, почему этот человек, не умевший ни читать, ни писать, вздумал рисковать жизнью, промышляя именно этим — ведь за распространение революционных прокламаций ему грозила смерть.

Он рылся в ящиках старого, уже поточенного червями секретера. Болезнь снова дала о себе знать резкой судорогой в груди, что-то словно обожгло его изнутри. Нашел опиум. Но принять сразу, не посоветовавшись с Кернером, не решился. Может, достаточно было бы и хины. Чтобы сбить лихорадку. Он чувствовал, как пылает лоб.

Ведекинд всегда курировал его прежде. Как врач он часто признавался ему, что настолько переживает за своих пациентов, что по ночам его мучают кошмары. Вот такие же кошмары — за своих пациентов — стали мучать по ночам и Форстера, когда являлись ему во сне люди типа Шридде, когда он слышал их голоса, жалобы, проклятья.

Все реже задерживался он в своем домашнем кабинете или тем более в библиотеке университета. Его тянуло туда, к ним, в хижины и мастерские, на виноградники и рудники.

В самом деле, почему он не привез им из кругосветного путешествия справедливость? Но заслужен ли этот упрек? Шридде не умел читать. А если б умел, то увидел бы в его сочинениях… Что же? Ну все-таки… «A Voyage Round the World». Уже в этой книге, то есть когда ему было всего двадцать четыре года, он изложил основы своего мировоззрения. Таити и Маркизские острова. Две одинаковых группы островов, на которых жили люди одного корня, и тем не менее на Маркизах они были счастливее, потому что там не было деления людей на разряды и классы, там не победила система господства королей над своими подчиненными. Но аборигены Южных морей далеко. А Гунтерсблум — вот он, рядом, в самом центре цивилизованной Европы… Форстер спрашивал себя, не выйти ли ему по французскому образцу на улицы и площади, чтобы поделиться своими наблюдениями и мыслями с теми, кому они особенно нужны, но кто не мог прочесть его книгу, с неграмотными. Что, собственно, отличало классовый расклад в Гунтерсблуме от такового на Таити? Если вдуматься и строго сопоставить факты, то почти ничего. Несколько подарков — если их можно признать таковыми — технического прогресса, вот и все. В Новой Зеландии поедали своих врагов, как это случилось и с десятью матросами «Приключения», здесь же их гильотинировали, вешали или расстреливали. Там пользовались ножами из акульих зубов, чтобы прикончить противника, раскроить череп и высосать мозг, здесь же для убийства пользовались ружьями и порохом, пушками и пулями, колесом и шпицрутенами, пускали в ход самые изощренные пытки, чтобы иной раз заживо содрать шкуру с человека, и вся разница была в том, что там после этого жарили на костре его самого, а здесь отнятых у него телят и овец… Несколько лет назад, еще в Вильне, он решительно занял сторону Гердера в его споре с Кантом, утверждавшим, будто черные и белые a priori [39] Заведомо, прежде всего, изначально ( лат .). существа абсолютно различные. Одна раса, утверждал кёнигсбергский философ, ближе к обезьяне и уже в силу темной кожи своей и приплюснутого носа самой природой предназначена для служения и повиновения другой расе. Вот как! Такая невежественная наивность немало позабавила его, и он написал: присущий философскому мышлению пароксизм приводит подчас даже такие светлые умы, как Кантов, к потребности моделировать природу, точно производное собственной логики… Но если мы изначально отрываем негра как отличную от белого человека особь, то не обрываем ли мы последнюю нить, которая соединяет это несчастное племя с нами и дает ему надежду на милость и защиту от европейской жестокости? И где та грань, за которой остановится развращенный белый человек и не станет так же жестоко притеснять другого белого человека, своего собрата? Белый! Благодаря твоему посредству черный может или должен стать тем, кем являешься или кем должен быть ты сам, то есть человеком, счастливо развивающим все свои возможности. Но поди прочь! Он и без твоего участия станет когда-нибудь тем же, ибо и ты сам всего лишь переходный момент в плане творения…

Однако назад к рейнским делам! Графы из Гунтерсблума, узнал он позднее, запрещая обручение Шридде и Тины, лишь мстили за то, что самая красивая девушка из их услужения, забеременев, сорвала им привычную «охоту на мышек», как называли они свои сладострастные развлечения. История, будто списанная у Вагнера, Лейзевица, Ленца [40] Вагнер, Лейзевиц, Ленц . — Генрих Леопольд Вагнер (1747–1779), Иоганн Антон Лейзевиц (1752–1806), Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц (1751–1806) — писатели «Бури и натиска», обличавшие в своих драмах пороки феодальной Германии. или какого-нибудь другого из новейших поэтов, настолько она казалась невероятной.

И все же он попытался вжиться в ситуацию этих двух несчастных людей и нашел, что должен был сделать это гораздо раньше. Многое открылось бы ему и оказалось бы бесценным для него не только как для ученого, исследующего жизнь своих земляков. Поденщик и служанка. Беднейшие из бедных. Дичь, дешевая добыча для дворян и их подручных, проповедующих с помощью подкупленных апостолов, что все различия между людьми естественного происхождения, что одни рождены повелевать и управлять, а другие, большая часть, подчиняться. Диво ли, что эти люди, затравленные и загнанные, находят вполне справедливым перевернуть весь мир вверх тормашками и с революционными песнями на устах да оружием в руках прогнать своих господ и мучителей? Каково было бы оказаться ему с семьей на их месте? Чтобы Розочка и Клер по графскому произволу росли как ублюдки? Даже невозможно себе представить! И все же он вполне отдавал себе отчет в том, что может вжиться в ужасное положение униженных и оскорбленных умом, но не чувствами. Слишком уж иную жизнь он вел, сохраняя как ученый и писатель известную степень свободы, хотя и лишь благодаря своей позиции меж двух социальных групп, борющихся друг с другом. Для него теперь важно было на всю свою дальнейшую жизнь определить, на чьей стороне он хотел бы сражаться.