Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Я провозглашаю это. И я это пишу.

Где? Где вы все?

Будь счастлив, Нейфер, брат, и терпеливо сноси великую боль, что всегда сопутствует великой радости.

Досточтимейший Шиллер, меня всегда преследовало искушение повидать Вас, и я поддавался ему для того лишь, чтобы вновь почувствовать, что я для Вас ничто и вряд ли смогу когда-нибудь это изменить. Вы в самом деле уверены, что я недостоин Вашей близости? Любезнейший Гегель, всякое блаженное единение, бытие в подлинном смысле этого слова для нас потеряно: мы должны были потерять этот дар, ибо всякий раз устремлялись к нему помыслами и готовились завоевать. Мы освобождаемся от мирного ϲ/ Eν ϰαί πãν, от единства отдельного и всеобщего, дабы вновь восстановить его, на этот раз собственными усилиями. Мы больше не составляем единства с природой, и то, что некогда, как можно предположить, было целостным, пребывает ныне в противоречивом соотношении частей, причем каждая из них поочередно занимает то господствующее, то подчиненное положение. Нам часто кажется, будто мир — это все, мы же сами — ничто, однако часто бывает и наоборот, словно мы — это все, мир же вокруг — ничто.

Положить конец данному спору нашего «я» с миром, заключить вечный мир всех наших чувств, мир, что превыше всякого здравого смысла, объединить человечество с природой в единое бесконечное целое — вот главная цель всех наших усилий, хотим мы это признавать или нет.

Всего несколько недель весны 1795 года живет Гёльдерлин в домике с садом на склоне горы, возвышающейся над Иеной. Заводит дружбу с Синклером. Слушает лекции Фихте. Наносит визиты Шиллеру, отправляется пешком в Веймар. Он пишет письма Нейферу в Штутгарт и Гегелю в Швейцарию. В доме профессора Нитхаммера он встречается с Фридрихом фон Харденбергом, которому еще предстоит войти в историю литературы под именем Новалиса. Они беседуют о религии и священных откровениях, сходятся на том, что для философов здесь остается покуда много неясного.

В начале лета Гёльдерлин неожиданно отправляется в родные края, решительно и навсегда расстается он с Шиллером — не без ущерба для собственной души, конечно. Больше в Иену он не возвращается.

Годом позже он напоминает Шиллеру о себе, посылает стихотворение «Умным советчикам», которое тот редактирует, но не публикует.

Там есть такие строки:

Глубочайшая пропасть пролегла между ним и остальным человечеством.

Он решительно сделал этот последний шаг, ничто больше не привязывает его к людям, кроме разве воспоминаний, привычек, естественных потребностей и неистребимого инстинкта.

Однажды он до крайности испугался, увидев у раскрытого окна ребенка, который каждую минуту грозил сорваться вниз. Он кинулся к окну и подхватил дитя.

Детей он любит безмерно. Однако они боятся его и убегают прочь.

Эта человеческая участливость осталась в нем от былых времен, от некогда столь раскрытого людям горячего сердца. Но никаких иных порывов нет и в помине. Его ничуть не тронуло бы известие о том, что, скажем, греческий род истреблен весь, до последнего колена, — он вообще не стал бы вникать в подобное сообщение, даже не задумался бы: все это слишком далеко от него. Он решительно не в состоянии больше думать о других.

Музыка еще не совсем его покинула.

Раз ему сказали, что вечером состоится концерт, мы уж давно подумывали, как доставить ему такое удовольствие. Правда, решиться на это было трудно: и музыка могла подействовать на него чересчур сильно, да и дурно воспитанных людей следовало опасаться.

Как бы там ни было, мы вместе выходим из дома. Он углублен в себя, за всю дорогу не произносит ни звука. И только уже в городе, словно пробудившись ото сна, говорит: Концерт.

Несомненно, он все время думал об этом.

До сих пор он играет на фортепиано, однако в высшей степени странно.

Обратившись к этому занятию, он способен просидеть за фортепиано целый день, снова и снова воспроизводя одну и ту же мелодию, по-детски незамысловатую, он способен повторять ее сотни раз, без изменений, так что окружающим становится невмоготу. Прибавьте сюда еще конвульсивные вздрагивания, вынуждающие его время от времени с быстротой молнии пробегать пальцами по всем октавам, да неприятный стук по клавишам его длинных ногтей.

Если он играет достаточно долго, то мало-помалу впадает в какое-то особо размягченное душевное состояние, глаза его опускаются долу, голова тянется вверх — он словно тает в экстазе и начинает петь.

На каком языке он поет, разобрать невозможно, сколько ни слушай. Меланхолия и печаль — вот самая сущность этого пения. Похоже, некогда у него был приятный тенор.

Вы, наверное, посмеетесь надо мной, но мне хотелось бы еще раз от сердца поблагодарить Вас за прекрасные часы, полные музыки. Ее благостные звуки покоятся ныне в глубинах души, они еще оживут, и не раз, когда мир воцарится во мне и в том, что меня окружает.

Счастливый Штутгарт. Ты ведь, я знаю, всегда любил мелодию флейты, радость всегда ты готов в сердце поэта вселить.

Друг мой! Скорее, на волю!

От берега Неккара мимо виноградников и фруктовых садов они поднимаются на вершину холма, где находится принадлежащая Ландауэру давильня, чтобы там под высокие речи вином окропить эту землю, славно отведав даров щедрого здешнего края. Они ведут долгие беседы. С ними Шефауэр, скульптор, да любезнейший Хауг, секретарь при дворе, он с удовольствием читает вслух эпиграммы собственного сочинения; сейчас он занят экспромтом, это гимн во славу пирующей компании:

Все смеются, дружно сдвигают чарки, подпевают сочинителю, потом пьют здоровье Губера, издателя популярного календаря для женщин, славят солнце и вино.

На душе у Гёльдерлина легко и ясно.

В доме купца Кристиана Ландауэра он нашел жилье и самый дружеский прием, давние друзья отнеслись к нему столь доброжелательно, что у него даже появилась надежда продолжить без помех свои дневные труды; тяжелый, отмеченный болезнью год остался позади. Он вновь пишет стихи: в твоих долинах, Неккар, под плеск волны проснулось к жизни сердце в груди моей — это из его оды к Неккару; я бы хотел всегда сыном зваться твоим, песню тебе сложить — ода Гейдельбергу, городу на неккарских берегах.