Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Друзья, правда, опасаются за него: ведь после возвращения из Хомбурга от него осталась только тень. Он легко раздражается — достаточно случайного, вполне безобидного слова, чтобы он тотчас покинул общество. Тогда умолкают и остальные, молча поднимают они бокал за друзей, что до сих пор томятся на горе Хоэнасперг и не могут ответить на их приветствие.

Гёльдерлин говорит: у вас я впервые познал истинный покой, тот, что проникает до самых глубин души, и его уже нельзя спутать ни с чем другим. Тогда держишься за жизнь увереннее и крепче, особенно в кругу тех, кто тебе дорог.

Минула грозная сушь, и счастье опять улыбнулось, испепеляющий свет больше растенья не жжет…

Он называет Ландауэра своим верным другом; предусмотрительно направляет прошение на имя герцога Вюртембергского, чтобы иметь возможность остаться воспитателем в доме торговца сукном: это позволило бы ему не обращаться в консисторию. Он наконец-то доволен жизнью — как давно он не испытывал этого чувства! — говорит, что праздные свои часы проводит ежедневно в отменно доброжелательном обществе, что самый главный его труд продвигается теперь, как ему кажется, намного быстрее. И найдено слово, и сердце взмывает к вершинам…

Он пишет. Через радость ты должен постигать чистоту мира в целом, людей и все другие существа, должен раскрывать одно за другим все отношения внутри этого мира, пока вновь непосредственное, живое созерцание не проступит объективно во всех твоих размышлениях, вырастая из радости, упреждающей печаль; познание же, в основе которого только печаль, всегда оказывается односторонним и искаженным.

Наберитесь нынче терпения ко мне, милая матушка! Упорства, доброй воли и подобающей умеренности в собственных потребностях мне теперь не занимать. Но не смогли бы Вы в ближайшее время помочь мне немного деньгами, дабы я смог наконец стать на ноги?

И поскольку мне очень хочется доставлять всем окружающим, и в особенности моим близким, одну только радость, меня не может не огорчать то обстоятельство, что я по сей день вынужден больше брать, нежели отдавать.

Теперь я продвигаюсь в работе своей чуть медленнее, пишет он сестре, с которой более откровенен, чем с другими, нередко я провожу долгие прекрасные часы в ленивых размышлениях, и тогда мне не следует прерывать себя чаще, чем того требуют обстоятельства. Подобные размышления придают мне силы. Он пишет большую элегию о Штутгарте, которую посвящает далекому Шмиду.

Воздух звенит ликованьем, а город и шумные рощи…

Они выбираются на простор, за городские ворота, туда, где стол уже приготовил гостям мудрейший хозяин, стол для освящения дома; Гёльдерлин рад вновь подтянуть друзьям:

Мы, как могли, свое сделали дело.

Он завершает элегию «Скиталец» и оду «Жизненный путь», дабы не упустить времени, которое уже на исходе; вместо низких речей слагаю я гимн, человек — в мире высшая ценность, гимн Матери-Земле.

Я в самом деле жил! И если это не гордыня и не самообольщение, то я, наверное, вправе утверждать, что на всех отрезках жизни моей я постепенно, исподволь, благодаря испытаниям, выпадавшим мне на долю, становился тверже и сильнее.

Он живет — словно воскрешая мысли и чувства тех дней — большим стихотворением о Греции, мысленно бродит он по островам Делос, Крит и Саламин, по Калаврии, некогда здесь обитал бог Солнца — но что это я вспомнил об этом? — главное, год подходит к своему концу!

Это «Архипелаг».

Нынешняя дивная осень в высшей степени благотворно сказывается на моем здоровье, пишет он сестре, я будто смотрю на мир новыми глазами, и у меня опять появляется надежда еще какое-то время вершить среди людей то, к чему я призван.

Он живет в доме Ландауэра, по соседству с частной гимназией, против городской стражи. Живет в семье, у которой многочисленный круг друзей и знакомых, вместе с ними переживает тяготы французского постоя: войска под командованием генерала Моро расположились в Швабии основательно. Но люди надеются, что наступит мир и все наконец утрясется.

Главное — не то, что какая-то определенная форма, определенное мнение или идея одержит победу, главное — что человеческий эгоизм во всех своих обличьях падет ниц пред светлым торжеством добра и любви, единый всеобщий дух объединит всех и вся — вот тогда в прекрасной атмосфере в благословенном новом мире воспарят ввысь немецкие сердца, раскрывая все свои тайные, далеко идущие возможности.

Я предполагаю это. Я вижу это. И я верю в это.

Верю, что близится наше время.

Ах, Гёльдерлин.

Они сидят за праздничным столом. Ландауэру исполнился тридцать один год, по этому случаю он созвал гостей — ровно по числу прожитых лет, дом звенит веселым эхом. Все чествуют примерного главу семейства, желают ему счастья и благополучия. Гёльдерлин, мыслями уже в ином, написал по этому случаю рифмованное стихотворение. Твой путь — в средине золотой… К словам быстро подобрали мелодию, и вот все уже с восторгом осаждают Гёльдерлина, упрашивают его остаться, ибо он теперь уже за пределами их круга.

Мне невыносима мысль, говорит поэт, что и я, подобно многим, находясь в том критическом возрасте, когда вокруг внутренней нашей сути более, чем даже в юности, скапливается гнетущая тревога, должен буду, чтобы вырваться из нее, стать столь же рассудительным и замкнутым в себе. Он не способен жить в «средине золотой». Об этом — последняя строфа песни, которую все, не сговариваясь, повторяют дважды:

Порой я чувствую себя холодным как лед и понимаю, что это необходимо до тех пор, пока у меня не будет тихого, спокойного пристанища, где все, что затрагивает меня непосредственно, не потрясало бы каждый раз так сильно мою душу. Друзья мои прямо-таки немилосердно уговаривали меня остаться, делали мне разнообразнейшие предложения касательно домашних уроков. А мне сейчас больше всего на свете нужна тишина, ты даже не можешь себе представить. Он не хочет оставаться на родине.

Не хочет участвовать в житейской суете.