Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

1802 — домашний учитель в Бордо. В июне возвращается на родину. Смерть Сюзетты Гонтар. В сентябре вместе с Синклером отправляется на заседание имперской комиссии в Регенсбург (стихотворения «Патмос», «Праздник мира» , переводы из Софокла).

1803 — в Нюртингене ( «Ночные песни» , «Воспоминание», «Мнемозина» ).

1804 — библиотекарь ландграфа Гессен-Хомбургского. В мае Наполеон провозглашен императором Франции (наброски будущих гимнов, переводы из Пиндара).

1805 — арест Синклера в Хомбурге, процесс о государственной измене в Вюртемберге.

1806 — в сентябре Гёльдерлина доставляют в клинику Аутенрита в Тюбингене. С 1807 года живет в доме столяра Циммера на берегу Неккара, где в 1822–1826 годах его посещает Вайблингер.

1843 — смерть Гёльдерлина.

Я ношу в себе сердце, как северная

почва зернышко южного фрукта. Оно

набухает, но ему не прорасти.

Вот почему мне кажется иной раз,

будто я лежу в гробу, а оба моих «я»

в оцепенении глядят друг на друга.

Крута тропа, по которой убегает от нас время.

Предшественники… Ноги, стертые в кровь… Взгляд — но уже без глаз, слова — но уже без уст. Облик, осанка — все бестелесно. В разлуке далеких могил вы вознеслись, восстали из мертвых и все еще должны прощать нам, многогрешным. Скорбное долготерпение, ангельский удел.

А мы все алчем вкуса слов, вкуса пепла. Мы, которым приличествует немота, все никак не умолкнем.

Пожалуйста, скажи спасибо.

Пожалуйста. Спасибо.

Хохот. Ему сотни лет. И эхо, чудовищное, на все голоса. И жуткая мысль: другого отзвука не будет, только этот. Лишь величие оправдывает отступление от нормы и примиряет виновного с собой.

Один — это Клейст. Это его терзает слишком чуткий слух, это он срывается с места по любому поводу, не ведая причин. Это он прочертил на истерзанной карте Европы нервную, ломаную линию скитаний — с виду бесцельных. Где счастье? Где нас нет.

Женщине, Гюндероде, не до странствий. Узкий круг, теснота обстоятельств. Задумчивость, провидческий дар, неподверженность суете. Служение бессмертному и решимость пожертвовать видимое незримому.

Что они якобы встретились — чаемая легенда. Винкель на Рейне, мы его видели. Подходящее место.

Июнь тысяча восемьсот четвертого.

Чьи слова?

Белые костяшки пальцев. Боль в руках — значит, мои. Так вот, раз уж я вас распознал, приказываю вам отпустить то, во что вы вцепились. Что это. Дерево, гладкое полированное дерево, приятный изгиб. Спинка кресла. Переливчатая обивка, цвет невнятный, серебристо-голубой. Мозаика паркета отсвечивает, я на нем стою. Люди непринужденно разошлись по зале, в расположении групп, как и в расстановке мебели, — небрежный порядок красоты. Тут они мастера, этого у них не отнять. Не то что у нас в Пруссии. Праздничней. Изящней. Вкус, никуда не денешься, вкус. Они называют это культурой, я — роскошью. Так, молчание и вежливость, вежливость и молчание, осталось недолго.

Решено, в этом же месяце я уезжаю, думает Клейст. Возвращаюсь. Но ни слова. Что у меня на душе — это никого не касается, меня самого тем паче. Шутка недурна, я бы гордился, если бы сам ее придумал. При случае надо припугнуть ею бедного надворного советника.

Следую за ним, как ягненок. Противоречие — знак болезни. Не перенесу дорогу? Да полноте! Впрочем, как господин доктор Ведекинд [154] Доктор Ведекинд . — См. примеч. 31. скажет, так тому и быть. Но богом и чертом клянусь, я здоров! Здоров, как тот дурак на скале, Прометей. Тысячу лет живет, а то и больше. Так и тянет за язык спросить доктора — где этот орган, нарастающий сам собой, и не согласится ли он у меня этот орган вынуть, — надо же позлить стервятников. Ладно, с богами шутки плохи, особенно глупые. Неведомое блаженство — быть смертным.

Дурачиться. Здесь, в этом веселом краю, им и невдомек, что такое дурачество. Потому-то мне и не место среди них. «На чай и приятную беседу…» — написано в приглашении. Сзади стена, отлично. Этот свет. По левую руку вереница окон, прекрасный вид. Деревенские дома вдоль дороги, что катится под уклон. Приволье лугов, деревья вразброс. Потом Рейн, ленивец. А дальше остро очерченная полоска отлогих холмов. И выше — безучастная голубизна, небо.

Какая-то барышня подошла к окну и все мне заслонила.

Да, безусловная истинность природы… Слепящий свет. Прикрыв глаза ладонью, Гюндероде отходит за занавеску. «Благостна боль — быть человечества сердцем [155] «Благостна боль — быть человечества сердцем…» — Цитата из «Гипериона» Ф. Гёльдерлина (т. II, кн. 2, шестое письмо к Беллармину, см.: Hölderlin F . Sämiiche Werke und Briefe, Bd. IV Berlin, 1970, S. 258). , сладостно биться в твоей груди, природа». Не идет из головы эта строчка. Безумный поэт. Будто я не знаю, что это значит: искать утешения у сумасшедшего. И уже подумываю: не лучше ли было в предчувствии мигрени остаться в пансионе, в зеленоватом полумраке комнаты, на узкой кровати, чем тащиться из Франкфурта в такую даль, по мучительно тряской дороге и теперь пугать людей молчаливой неприступностью. Меня оставили в покое, мою надменность терпеливо сносят — мол, очередная блажь, впрочем, другого и не требуется, все давно привыкли ждать от меня чудачеств. Но у меня раз и навсегда пропала охота потакать и прикидываться. Все, чем дорожат эти люди, теперь чуждо мне. Их цели, законы и требования света — все ложь, пустой и суетный самообман.

Тяжесть в груди не отпускает с самого утра. Опять вспомнился этот сон. Скудная, но приветливая местность. В белом ниспадающем платье она бредет среди других, со всеми вместе — и все же одна, между Савиньи [156] Савиньи . — Фридрих Карл фон Савиньи (1779–1861), юрист, историк римского права, один из основоположников т. наз. исторической школы права. В 1803–1804 гг. был профессором университета в Марбурге. и Беттиной. Внезапно Савиньи вскидывает лук, тетива натянута, он уже целится. Тупой наконечник стрелы. И она видит: на опушке леса — косуля, и слышит свой сдавленный крик — как всегда, слишком поздно, стрела быстрей. Стрела вонзилась в шею, косуля упала. Беттина — она стоит рядом и смотрит во все глаза — первой замечает беду. «Лина!» — вскрикивает она в ужасе. И в тот же миг, даже не подняв руки к горлу, Гюндероде знает: это у нее из шеи торчит стрела. По белому платку Беттины расползается алое пятно, сон, а какие яркие краски. Оказывается, это так просто — истекать кровью. Тут, словно из-под земли, перед ними возникает шалаш, сгорбленный волосатый гном помешивает в горшке отвратительное дымящееся зелье. И чья-то рука — единственная, которая знает, что делать, — без содрогания опускается в месиво и смазывает этим зельем рану. Никакого ожога, только облегчение. Колдовство действует мгновенно. Она чувствует, как рана затягивается, исчезает. Просыпаясь, ощупывает шею — нежная, гладкая кожа. И это все, что оставлено ей на память: блик сна, тень мечты. Она запретила себе плакать и велела забыть и свой сон, и свою печаль.