Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

— Господин советник, вы «Гамлета» хорошо знаете?

— Разумеется. — Его любимое словечко. — В оригинале и в переводе Шлегеля.

Образованный человек.

— Мне как раз вспомнился спор, — продолжает Клейст. — Тогда, в Париже, поспорил с другом, Пфюлем, — помните? — Ведекинд кивает. — Рассорились на всю жизнь. А спор вышел из-за монолога. «Кто снес бы плети и глумленье века…»

— «…гнет сильного, насмешку гордеца…» [158] У. Шекспир. «Гамлет», акт III, сц. I. Перевод М. Лозинского.

Советник и впрямь осведомлен. Правда, он не станет скрывать, все это ему несколько странно: чтобы взрослые, благовоспитанные люди, к тому же друзья, и стали заклятыми врагами — из-за чего? — из-за стихов! Помилуйте, нельзя же до такой крайности преувеличивать значение словесности. Да и допустимы ли подобные посягательства на границы, отделяющие фантазии сочинителей от реальной жизни?

Вот и Пфюль о том же. Это был разрыв.

— Все-то вас тянет к абсолютному, дорогой Клейст… Ваш Шекспир, он ведь в жизни мог быть и весельчак, вы не находите?

Мысль, что врач считает его комедиантом — сегодня играем одно, завтра другое, можно и трагедию, если надо, — эта мысль заставляет Клейста содрогнуться. Пусть так, он не желает об этом знать. Он зависим от суждений света, тут уж ничего не поделаешь.

Им подавай бескровное мышление. Гармонию, умеренность, мягкость. А он, напрягаясь сверх всякой меры, никак не пробьется к сокровенной сердцевине слов. Снедаемый тоской, кружу в словесных бликах.

— Хоть печатай, — произносит он. Ведекинд в недоумении. — Отточенные фразы, господин надворный советник, это бедствие. Каждое отточенное предложение — гильотина для предыдущего.

— Клейст, — увещевает Ведекинд, — поверьте мне: не следует человеку слишком глубоко заглядывать в себя.

Мудрый совет, благодарю. Но, увы, я еще не настолько опустился, чтобы нуждаться в утешении и выслушивать укоризны. Так, а теперь любой ценой сдержаться, не схватиться за голову, прямо здесь, у всех на глазах. Какой красивый зал. И люди какие обходительные. Как умело они образуют фигуры, мне этих правил никогда не выучить и не усвоить. Бог ты мой…

— Господин фон Клейст?

— Сударыня?..

Отчего это она так разрумянилась? Ах вон что: прибыли новые гости, она хочет меня представить. Быть по сему. Господин фон Савиньи, правовед из Марбурга, и его жена, Гунда, урожденная Брентано. Похоже, бесплодие этому браку уже не грозит. Супруг, господин Савиньи, едва ли старше меня, но исполнен такого почтения к собственной персоне, о каком мне и не мечтать. Как он умеет взять барышню за руку, заглянуть в глаза, заговорить — в голосе и приятное удивление, и вопрос, и полупросьба:

— Гюндерозочка!

Теперь он вспомнил имя. Гюндероде. Прежде не слыхал. Уже забыв о нем, она вклинивается между новоприбывшими и увлекает их к остальному обществу. Завеса, скрывающая ее мир, раздвинулась лишь на миг и снова сомкнулась. Приблизилась, чтобы тут же удалиться. Несправедливо вымещать досаду на барышне. Что ж, в таком случае он будет несправедлив.

— Какой свет! — слышится чей-то возглас. — Каролина, вы должны на это взглянуть!

Клеменс. Как это на него похоже! Просто не может спокойно видеть меня подле Савиньи. Тащит, словно любимую игрушку, к окну, заставляет восхититься освещением, которое — я и так знаю — в этот час, когда лучи под определенным углом падают на равнину и водную гладь, и вправду изумительно. Как будто природе есть дело до наших восторгов, пристальных взглядов да и самого нашего присутствия!

— Вы неласковы со мной, Каролина…

Уязвленное самолюбие. Вечно одно и то же. Когда Клеменс меня уводил, Савиньи подал знак. Мол, он пришел, знает, что я его ждала, и уверен, что я себя не выдам. Он понимает — в любви я верна и самоотверженна, и пользуется этим, а я его за это только сильнее люблю. Он и это учел. И так без конца.

Приход Савиньи на мгновенье поверг Гюндероде в радостное беспамятство: сильнее забилось сердце, перестали слушаться руки — это у нее-то, которая, сколько помнит себя, всегда умела обуздать любую вспышку чувств, любой порыв. Старшая дочь, опора одинокой, глуповатой и вздорной матери, терпеливая наставница младших сестер, всегда благоразумная, рассудительная, пожизненно в плену у собственной гордыни и семейной нищеты. Первые ночи в пансионе, ей девятнадцать, крохотная каморка, узкая, жесткая кровать и распахнутое окно, к которому, едва умолкнут последние птицы, грозно и неотвратимо подступает тишина, вползая тягучей, удушливой, липкой массой и к утру заполняя собою весь мир. Она никому об этом не рассказывает. Она никогда этого не забудет. Уж как добра к ней Беттина — но даже ей невдомек, сколько боли, сколько самоотречения носит подруга в душе.

Этот Клеменс любит себя послушать.

А Клейст все смотрит.

Группа, от которой отделилась барышня Гюндероде, постепенно распалась, словно утратила центр притяжения, все разошлись по зале, присоединяясь к другим группам. Несколько кавалеров окружили Беттину, та усаживается за клавикорды. Она тут же начинает импровизировать, такого ни в каких нотах не сыщешь.

— А я с листа не умею, — доносится до него ее голос и заливистый смех, при звуках которого он просто теряется: то ли сердиться на это сумасбродство, то ли принять как есть, может, и вправду натура такая. Признаться, ему спокойней и милей, когда женщина держится в рамках, как вот Гунда или Лизетта, жены Савиньи и Эзенбека, — они устроились на диванчике под большой картиной; простой пейзаж, но как играет зеленый цвет, сколько изощреннейших оттенков — и пожалуйста, вот вам и композиция, и глубина, и живость. Смешная мысль: другой художник, встав на его место, мог бы изобразить и диванчик, и этих столь непохожих друг на друга дам, и — очень тщательно — пейзаж над их головками. Получившаяся картина могла бы украсить соседнюю стену, вон там, над этим вальяжным комодом, и вместе с предыдущей образовала бы новый сюжет, достойный кисти очередного автора. И так далее. А что, в своем роде новшество и пригодилось бы в живописи.

Ведекинд интересуется, не разочарован ли он поездкой.

— Ну, что скажете? Как вам наш край? А люди?

— Вообще-то, — отвечает Клейст осторожно, — Рейн я видел и раньше.

— Разумеется. Но солдатом. Это совсем другое дело. Когда шагаешь в мундире, не до красот.

Тут он прав. Клейст даже побаивается говорить с ним, уроженцем Майнца, о том времени, когда он, пятнадцатилетний фенрик прусского короля, осаждал этот город. Одиннадцать лет назад это было, и в другой жизни. И воспоминания бы не осталось, не закрепи он его в словах, — теперь с помощью слов он всегда может воскресить в памяти, что чувствовал, когда шел навстречу вечернему ветру, навстречу Рейну и казалось, волны воздуха и воды напевают ему вкрадчивое адажио и он слышит мелодию во всех ее переливах, во всем полнозвучии.