Пенелопа Фицджеральд - Голубой цветок

Каролина говорила ему с укором:

— И к чему это вы тут Эльзу Вангель приплели?

— А я и не знал, что вслух говорю, мой друг. Вы все тут уж простите старика.

Юсту было сорок шесть лет. Печаль о близящейся смерти стала одним из поводов сначала выписать к себе племянницу, а в свое время и жениться.

— Вы, дядюшка, не слушали, вы ничего не поняли.

Каролина ведала (Рахель деликатно поделила между ними все обязанности) домашними счетами, в том числе ей полагалось получать с Фрица уплату за еду и кров, и за содержанье Гауля, благополучно прибывшего из Вайсенфельса. В первую же субботу однако произошел конфуз.

— Фройлейн Каролина, отцовский поверенный должен был явиться в Теннштедт и доставить мое довольствие с сегодняшнего дня и по ноябрь, но, верно, ошибкой отправился прямо в Обервидерштедт. Боюсь, мне придется вас просить об отсрочке долга.

— Едва ли мы можем ждать, — сказала Каролина, — но я, пожалуй, покамест его покрою из денег на хозяйство.

И даже в краску ее бросило — с ней никогда почти такого не бывало — при мысли о том, как ему неловко.

— И как он с жизнью справится? — спрашивала она у Рахели. И Рахель ей объясняла:

— Он хоть и учился в трех университетах, а с жизнью справляться не научился, вот что я тебе скажу. Он старший сын, от самого себя не защищен.

Поверенный, правда, на другой день явился, но Каролине казалось, что она постояла за себя, поставила Харденберга в рамки, но не тут-то было: с самого того вечера, когда читал стихи, он на нее безбожно наседал. Одолевал своими откровенностями, весь груз их взваливая ей на плечи. Она друг его — Каролина не противоречила, — а умея обходиться без любви, он поведал Каролине: без дружбы он жить не может. Он ей доверял все-все, он говорил без умолку. Ни шитье, ни заготовка колбасы тут не были помехой. Рубя колбасу, Каролина узнала, что мир вовсе не близится день ото дня к погибели, но стремится к бесконечности. Она узнала, в чем изъян Фихтовой философии, узнала, что у Харденберга есть братишка, сущий бесенок, которого он любит без ума, и ужасный дядюшка, который вечно спорит с отцом, но они и все вечно спорят.

— И матушка?

— Нет-нет.

— Мне жаль, что вам так плохо живется дома.

Фриц испугался:

— Я виноват, я ввел вас в заблуждение. Мы все друг друга любим, мы все жизнь друг за друга отдать готовы.

И мать его молода, он продолжал, глядишь, еще родит, и его непреложный долг — скорее начать деньги зарабатывать, как можно скорее. Тут же он вернулся к Фихте, принес Каролине ворох лекций — лист за листом, образцы триад.

— Да, вот тут кой-какие триады Фихте. И знаете, что меня вдруг осенило, уже здесь, в Теннштедте. Триады эти будто про нас составлены. Вы — тезис: бледны, тихи, покойны, заключены в себе. Я — антитезис: беспокоен, противоречив и страстен, рвусь из себя вон. Остается задаться вопросом: станет ли синтез гармонией между нами или поведет к чему-то невозможному, что нам во сне не снилась.

На это Каролина отвечала, что редко видит сны.

О докторе Брауне, на которого он сразу же перескочил, она что-то такое слышала, хоть и не ведала, что браунизм есть усовершенствование всех прежних медицинских знаний и что сам доктор Браун, читая лекцию, перед собою ставил стаканчик виски и стаканчик опийной настойки, но очереди потягивая то и другое, дабы доказать, как безупречно они друг друга дополняют. Она не знала даже, что такое виски.

Еще Фриц ей сообщил, что женщина — дитя природы, а природа, в известном смысле, ее, женщины, дело, ее искусство.

— Каролина, вы непременно должны прочесть «Вильгельма Мейстера».

— Конечно, я читала «Вильгельма Мейстера», — сказала Каролина.

На мгновенье Фриц опешил, и, проворно воспользовавшись этим мгновеньем, она ввернула:

— Злит меня эта Миньона.

— Но она совсем еще ребенок, — закричал Фриц. — Дух, духовидица, более, чем ребенок. И умирает оттого, что мир не настолько свят, чтобы ее принять.

— Умирает она оттого, что Гёте не придумал, что с нею дальше делать. Вот выдал бы ее за Вильгельма Мейстера, так бы обоим им и надо.

— Уж очень вы строги в своих сужденьях, — сказал Фриц. Он быстро подсел к столу и набросал несколько строк. Каролина вместе с судомойкой низала на бечевку кольца сушеных яблок.

— Но, Харденберг, вы про мои брови написали.

— А я — вот что, я вам, пожалуй, дам ласкательное имя, — он сказал. — У вас нет его? — Большинство Каролин (а в Северной Германии это имя самое обыкновенное) зовутся — Лина, Лили, Каролинхен.

Она покачала головой:

— Нет, и не бывало никогда.

— Я буду звать вас Юстик.

Теннштедт от Йены в пятидесяти милях с лишком, и слава Богу, считал Юст. У молодого Харденберга там все еще знакомых тьма, но, по мнению Юста, лучше бы их и вовсе не бывало. К примеру, физика этого, Иоганна Вильгельма Риттера — или как его там — следовало бы упечь в приют для умалишенных, для его же пользы. Но Риттер этот еще овечка. Что больше всего поражало Юста — так это нравы йенских дам. Фридрих Шлегель, Харденбергов чуть ли не самый старый друг, — горячий обожатель жены брата своего Августа, Каролины. Но эта самая жена спуталась с Георгом Форстером, библиотекарем [19] Георг Форстер (1754–1794) — немецкий натуралист, этнолог, журналист, революционер. . А жена этого Форстера, Тереза, его бросила ради журналиста, жалуясь, что муж, когда у них ребенок умер оспой, чем утешать ее, сразу же усердно принялся «за возмещение потери». Ну и Фридрих Шлегель тоже живет с женщиной десятью годами его старше. Зовут ее Доротея, она дочка философа Мозеса Мендельсона [20] Мозес Мендельсон (1729–1786) — немецкий философ, критик, переводчик. , женщина по видимости положительная, но у ней уже есть свой муж, банкир, как бишь его имя. Да и черт ли в имени, раз он сам тут ни при чем.

Все они умники, все революционеры, но каждый дует в свою дуду, у каждого свой план, ни от одного не будет проку. Вечно разговоры у них, мол, они в Берлин поедут, в Пруссию, а сами торчат в Йене. Оттого, как понял Юст, что в Йене намного жизнь дешевле.

Для йенского кружка Фриц был некий феномен, сельский юноша, может быть, еще не переставший расти, способный в увлечении что-нибудь раскокать, высокий и нескладный. Фридрих Шлегель настаивал на том, что это гений. «Его нужно видеть, — говорили они знакомым, — что бы ни прочитали вы о Харденберге, вы и отдаленно не поймете его так, как если бы хоть разок выпили с ним вместе чаю».

— Будешь к нему писать, — сказала Каролина Шлегель свояченице своей Доротее, — скажи, чтоб поскорее приезжал, и мы будем фихтизирен, симфилософирен, симпоэтизирен до самого рассвета.