Пенелопа Фицджеральд - Голубой цветок

— В конторском делопроизводстве нет большой науки, — объяснял крайзамтманн, — главное, узнай, во-первых, какие поступили дела, во-вторых — до каких еще руки не дошли, в третьих, за какие принялись и вот-вот управятся, и, в четвертых, с какими уже управились. Уж что-нибудь одно из четырех, пятого не дано, и не приведи Господи, чтоб хоть одного документика не досчитались. При каждом деле должен отчет иметься, и отчет этот немедля должен быть тебе представлен в перебеленном виде. Цивилизованный мир не мог бы существовать без несчетных писарей, а те, в свою очередь, не могли бы существовать, когда бы цивилизации не требовалась такая тьма бумаг.

— Я бы, пожалуй, не вынес жизни писаря, — сказал Фриц. — Таких занятий не должно существовать.

— Революция, небось, их не отменила, — проворчал Селестин Юст. — У самой гильотины, небось, стояли, крапивное семя.

Кое-как продвигались они бок о бок, и капли собирались, и плюхались со шляп, с носов, с пушистых кончиков конских ушей, которыми животные прядали, будто сердясь на непогоду. В осенней мгле уж часто не видно было, где земля, где воздух, и утро, едва проснувшись, вечерело, не замечая дня. В три часа в окнах уж засветились лампы.

Был один из тринадцати публичных праздников, когда в Саксонии и Тюрингии даже и хлебов не сажают в печь, однако Юст уговорил главного налогового чиновника в Гройсене на часок-другой с утра не запирать дверей конторы. Фриц все еще рассуждал о том, как со временем средствами химии и без писарей научатся множить документы. Юст простонал:

— Только не предлагай ты здесь никаких своих новшеств.

— Чиновники, пожалуй, и не рады нашим наездам, — сказал Фриц, кажется, сейчас только спохватившись: до сих пор эти люди ему представлялись существами какого-то незнаемого вида.

После Гройсена был Грюнинген, а там, обнадежил Юст своего подопечного, можно немного подкрепиться, «буде предложат». Из города свернули на узкую, длинную дорогу, она сквозь строй дрожащих буков бежала взмокшими лугами, в которых еще тлела сожженная по осени трава и посылала в небо пахучие столбы дыма.

— Это грюнингенский замок. Мы заедем к капитану Рокентину.

Замок был большой, очень большой, совсем недавно строенный и отделан желтой лепниной.

— А кто такой этот капитан Рокентин?

— Тот, кто всегда держит двери открытыми, — сказал крайзамтманн.

Фриц посмотрел вперед: ворота на каретный двор под желтокаменной высокой аркой и большие двери в южной стене дома и впрямь стояли настежь. Во всех окнах расточительно горел свет. Их будто ждали в замке Рокентин. Так Фриц и не узнал, ждали их тогда или не ждали в самом деле.

Двое вышли из дому, приняли от них лошадей, и Юст с Фрицем взошли по трем ступеням главного крыльца.

— Ежели Рокентин дома, ты сейчас услышишь его хохот, — сказал Юст, стараясь, кажется, приободриться, и — тотчас же, крича на слуг, чтоб, мол, не утруждались, явился Рокентин, простирая к ним ручища и заливаясь хохотом.

— Селестин Юст, мой самый давний друг, мой бесценный друг.

— Уж и бесценный, — бормотнул Юст.

— Зачем племянницу с собой не взял, глубоко мною чтимую Каролину?

— Зато я взял с собой молодого человека, которого наставляю в деле. Герр Иоганн Рудольф фон Рокентин, бывший капитан в армии Его Высочества принца Шварцбург-Зондерхаузена, вот, имею честь представить: фрайхерр Георг Филипп Фридрих фон Харденберг.

— Мой юный-юный друг, — пророкотал фон Рокентин. Добрая ткань его камзола со скрипом натянулась, когда он снова распростер объятия. — Вы здесь не окажетесь не к месту, уверяю вас.

Слова его не вовсе потонули в шуме, производимом сворой больших собак, которые устроились в прихожей в надежде перехватить от проходящих туда-сюда что-нибудь съестное.

— Platz! [25] Место! (нем.) — рыкнул их хозяин.

Прошли в залу, где в двух больших каминах жарко пылали сосновые и еловые сучья. Столов и стульев было такое множество, будто их сюда свезли для продажи с молотка. Кто эти люди, эти дети? Рокентин сам, кажется, нетвердо знал, но, делая вид, что это очень смешно, как и все то, что до сих пор он говорил, стал перечислять, загибая пальцы:

— Йетта, Руди, Мими…

— Он не упомнит никак, сколько кому лет, — перебила немолодая, тихого вида женщина, лежа на диване.

— Ну, возраст их — это уж твоя забота, не моя. А это Вильгельмина, моя дражайшая половина. И тут еще некоторые, не все, мои приемные дети — Георг фон Кюн, Ганс фон Кюн и наша Софи тоже где-то.

Фриц переводил взгляд с одного лица на другое, поклонился фрау фон Рокентин, та улыбнулась ему в ответ, но с дивана не привстала, а супруг ее, меж тем представляя гувернантку-француженку, шутливо объяснял, что та и сама-то родной язык свой позабыла, а вот тут — наш лекарь, доктор Иоганн Лангерманн, «который, к своей досаде, никак не может в нас выискать никаких изъянов», герр регирунгсрат [26] В переводе с нем. — советник муниципалитета. Герман Мюллер, его супруга фрау Мюллер, двое здешних стряпчих, учитель лютеранской гимназии — причем эти последние, было очевидно, заглянули в замок, не дожидаясь приглашения. В Грюнингене, кажется, больше было некуда пойти.

Георг, метнувшийся за дверь, едва доложили о новых посетителях, теперь вернулся и дергал Фрица за рукав.

— Эй, фрайхерр фон Харденберг, я на конюшню бегал, поглядеть на вашего коня. Негодный конь. Отчего вы себе нового не купите?

Фриц не замечал Георга, он никого не замечал из тех, кто, вот как приплесок на мелководье то отхлынет, то прихлынет, перемещались за спиною занимательного гостя с целью оттеснить его от всех других и поразведать, из чего он сделан. Но он все стоял — недвижно, уставясь в глубину комнаты.

— И куда все его воспитанье подевалось? — дивился Селестин, беседуя с регирунгсратом.

Там, в глубине комнаты, у окна, стояла маленькая, темноволосая девочка, лениво постукивая пальчиком по стеклу, будто хотела привлечь внимание кого-то по ту сторону.

— Софи, отчего тебе никто волос не убрал? — говорила фрау Рокентин с дивана, — без укоризны, скорей с потачкой. — И отчего ты все в окно глядишь?

— Я хочу, матушка, чтобы снег пошел. Вот бы мы повеселились.

— Время, остановись, пока она не повернется, — сказал Фриц вслух.

— Пойдут солдаты мимо, а мы их снежками закидаем, — сказала Софи.

— Софхен, тебе уже двенадцать лет, и в таком возрасте… ты, кажется, не замечаешь, что у нас гости, — сказала мать.

И тут она обернулась, будто ветром подхваченная, как у детей бывает:

— Я прошу прощенья, я прошу прощенья.

Герр Рокентин вовсе не казался хозяином большого дома в Грюнингене, он никаким хозяином и никакого дома не казался. В свои сорок, большой, нескладный, со своими благодушными порывами, уместными скорее в юной таксе, топал он по длинным коридорам замка Грюнинген.