Пенелопа Фицджеральд - Голубой цветок

— Я вам прочитаю вслух свое введение, а вы мне скажете, что оно означает.

Ответственность, очевидно, ее тяготила.

— А сами вы не знаете? — она спросила с недоверием.

— Иногда мне кажется, что знаю.

— А больше-то никто не читал?

Фриц порылся в памяти.

— Читали. Да, Каролина Юст читала.

— Ой! Она умная.

Вошла Мандельсло, сказала, что тоже хочет послушать, придвинула к Софи нынешнюю порцию работы. Даже в таком процветающем хозяйстве простыни и наволочки латали и подрубали так, чтобы они могли послужить еще лет десять. На миг Софи отвлеклась, взглянув на свой игольник:

— А это вы мне подарили, милый Харденберг! — но тотчас смолкла.

«Отец и мать лежали уже в постелях, спали, стенные часы мерно отбивали время, ветер свистал и тряс оконницу. Спальня вдруг озарялась, когда месяц туда заглядывал. Молодой человек лежал без сна в постели, он чужестранца вспоминал, его рассказы. „Нет, не мысль о сокровище во мне пробудила такое странное томление, — говорил он сам себе, — никогда не стремился я к богатству, но желание увидеть голубой цветок меня томит. Он непрестанно у меня на сердце, я не могу вообразить, не могу помыслить ни о чем другом. Никогда я ничего такого не испытывал. До сих пор я будто спал, или будто сон перенес меня в иной какой-то мир. О столь безумной страсти к цветку там и не слыхивали. Но откуда он явился, чужестранец? Никто из нас еще не видывал такого человека. Но отчего, не знаю, одного меня так захватило и не отпускает то, что он нам поведал. Остальные все слушали то же, что и я, и никого это не занимало“».

Не зная, сколько еще продлится чтение, обе сидели молча, с работой на коленях. Софи была бледна, рот — бледно-розов. Так тонко рознился цвет этого лица и приоткрытых, нежных, свежих, пухлых, бледных губ. Будто ничто в лице покуда не достигло истинного цвета, полной силы — кроме этих темных ее волос.

Мандельсло слушала очень внимательно и наконец проговорила:

— Но это начало только. Чем кончится история?

— Хотел бы я, чтобы вы мне сказали, — ответил Фриц.

— Покуда это сказка для детей.

— Ой, да, похоже, — вскрикнула Софи.

— Отчего, думаете вы, молодой человек заснуть не может? — спрашивал он жадно. — Из-за луны? Из-за того, что тикают часы?

— Нет, он не спит не оттого. Он оттого и замечает часы, что он не спит.

— Да, правда, — сказала Мандельсло.

— И он спал бы крепким сном, ежели бы чужестранец ему не рассказал про голубой цветок?

— Да что ему в этом цветке? — удивлялась Софи. — Он, кажется, не женщина, он не садовник.

— Ах, но цветок-то голубой, а ничего подобного он никогда не видел, — догадывалась Мандельсло. — Я понимаю, лен, ну да, льняное семя, да, и васильки, и незабудки, но кто же их не видел, они и так глаза всем намозолили и вовсе к делу не идут, а голубой цветок — совсем-совсем другое.

— Ой, Харденберг, а как он называется, этот ваш цветок? — спросила Софи.

— Он знал когда-то, — сказал Фриц задумчиво. — Ему назвали имя, а он и позабыл. Он жизнь готов отдать за то, чтоб вспомнить.

— Он спать не может потому, что он один, — сказала Мандельсло.

— Да в доме-то людей полно, — сказала Софи.

— Он в комнате один. Нет милой головы на подушке рядом.

— А вы? Вы с этим согласны? — Фриц повернулся к Софи.

— Конечно, я бы хотела знать, чем дело кончилось… — проговорила она с сомненьем.

Фриц сказал:

— Если рассказ начался с вывода, он должен кончиться расследованием.

Книг у Софи немного было. Были гимны, Евангелие, и обвязанный лентой лист бумаги с перечнем кличек всех собак, каких держало когда-либо семейство, хоть многих так давно не было на свете, что помнить их не могла Софи. К этому она теперь прибавила вводную главу истории о голубом цветке. Список сделан был рукою Каролины Юст, она перебеляла все для Фрица.

«Софхен любит слушать истории, — Фриц записал в своем блокноте. — Она не хочет, чтобы ее обременяла моя любовь. Моя любовь ее часто тяготит. Она больше заботится о других, и о чувствах их больше, нежели о своих собственных. Но она холодна и холодна, вся холодна насквозь».

— Что я написал о ней, лишено смысла, — говорил он Мандельсло. — Одно с другим не вяжется. И я вас хочу просить, не опишете ли вы ее такою, какою знаете всю ее жизнь — портрет Софи, какою видит ее сестра.

— Невозможно! — ответила Мандельсло.

— Я слишком многого у вас прошу?

— Слишком-слишком-слишком многого.

— И вы никогда не вели дневника? — он спросил.

— Ну и вела бы? Вот вы, к примеру, дневник ведете, а можете вы описать брата своего Эразма?

— Брат сам себя опишет, — сказал Фриц. Он исстрадался. В этом доме не нашлось хотя бы сносного портрета Софхен: что толку от скверной миниатюры, на которой глаза выпучены, как крыжовины, или — как глаза у Фихте. На одни только волосы, смело опадавшие на белизну муслина, и стоило смотреть. Над миниатюрой этой все семейство хохотало до упаду, и громче всех Софи.

Фриц спросил у хаузхерра, не может ли он найти художника-портретиста с тем, чтобы тот за его, Фрица, счет, изобразил Софи такою, какова она на самом деле. В замке ему придется пробыть несколько дней, наброски сделать, а уж дописывать он будет в мастерской.

— Боюсь, как бы портрет этот за мой счет не оказался писан, — в ту ночь говорил Рокентин жене. — Едва ли Харденберг сейчас хоть что-то зарабатывает.

Сам он не зарабатывал ничего и никогда, кроме весьма неверного жалованья пехотного капитана. Ну, он-то женился зато благополучно на женщине с очень большими независимыми средствами.

Фриц решил найти мастера помоложе. Решил найти такого мастера, чтоб душу вкладывал в работу, и — остановил свой выбор на Йозефе Хофманне из Кёльна, которого присоветовал Северин.

Хофманн явился в Грюнинген в конце лета, когда еще хороши дороги, и вечерний свет, и с собой привез ранец, чемодан, кисти, папки. За работу положено было ему шесть талеров, и Фриц намеревался их выручить от продажи кое-каких своих книг. Самого Фрица в Грюнингене не было: занят был сверх всякой меры, но намеревался выбраться при первой же возможности. Художник припозднился, затем, что припозднился дилижанс. Рокентины в полном сборе сидели за столом. Все были извещены о портретисте, но и не думали его дожидаться.

Слуги вносили уже супы, один из пива, сахара, яиц, один луковый с ягодами шиповника, один хлебный на капустном отваре, один из коровьего вымени, приправленного мускатным орехом. Было здесь и тесто, замешанное на масле буковых орешков, и селедка маринованная, и гусь под паточным соком, и крутые яйца, и яблоки, запеченные в тесте. Весьма опасно — уж в чем-чем, а в этом немецкие доктора все соглашались — не содержать желудок постоянно битком набитым.