Пенелопа Фицджеральд - Голубой цветок

Приятного аппетита!

Горы, Альпы, вареного картофеля в длинных струях пара стояли в самом центре стола, так, чтобы каждому удобно было в них целиться серебряною вилкой. И очень быстро, как под лавиной, горы разваливались, оседали.

— Ой, вы только не смотрите на меня сейчас, Herr Maler [44] Господин художник (нем.). , — Софи кричала через стол. — Не разглядывайте вы меня так, а то у меня сейчас рот будет набитый.

— Любезнейшая фройлейн, никогда я не стану делать ничего подобного в первые минуты знакомства, — сказал спокойно Хофманн. — Я оглядываю стол, только и всего, определяя наличие или отсутствие истинной души во всех присутствующих.

— Ах, Gott, вот уж я не думаю, чтобы вас куда-то приглашали обедать дважды! — сказала Мандельсло.

— Хочу вам дать один совет, — сказал герр Рокентин, перегибаясь к центру стола, чтобы поддеть еще картофелину. — Это моя старшая приемная дочь. Не отвечайте ей, если то, что она сказала, вам обидно.

— Что тут обидного? Я только думаю, что фрау лейтенант художников совсем не понимает.

— Мы знаем Харденберга, — сказала Мандельсло. — Он поэт, а это то же самое, что и художник. Правда, мы и его еще не очень понимаем.

И хаузхерр и жена его были оба «от земли». Сельские жители. Художник Йозеф Хофманн родился и воспитывался на задворках Кёльна. Отец его, дамский сапожник, пристрастился к пьянству и утратил всё искусство, которым обладал. Хофманн поступил в Дрезденскую академию в числе беднейших студентов, да и сейчас перебивался с хлеба на воду, сбывая свои сепией рисованные дали, излучины реки и убедительно жующие рыжие стада. После таких набегов на природу его опять манили скученность и грязь родного места. Здесь, в замке Грюнинген, он себя чувствовал чужим. Поглощать в таких количествах съестное он не умел, был не приучен, и он не понимал, кто все они такие — люди за столом. Но нет и нет, он не желал сдаваться. Пришел мой час, своего случая я не упущу. Мир еще увидит, на что я способен.

Он все понял: солнечный свет будет обливать стоящую фройлейн Софи, — только что кончилось детство, она на пороге счастья, осуществления судьбы; дополнит же портрет сестра, солдатская жена, — притулившаяся в тени жертва бабьей доли. Да, и еще надо будет их попросить, чтобы позировали подле одного из мелких памятников при дороге, он таких много заприметил на пути в Грюнинген. Теперь они служат межами и скоту полезны — скот чешется об них. Надписи пусть будут видны, но неразборчивы в косых лучах. Все эти идеи так у него роились, теснились в голове, нахлынули с силой поэзии самой, что он, отложивши нож и вилку, вдруг сказал — вслух, совсем не в лад тому, что говорилось за столом:

— Да-да, там, именно там.

— Где? — спросила фрау Рокентин, наконец увидев в нем еще один предмет для своего сочувствия.

— Я хотел бы изобразить обеих дочерей ваших подле фонтана, они будут сидеть на каменных ступенях — побитых, стертых временем ступенях. Вдали пусть будет промельк моря.

— От моря-то мы далеконько, — проговорил с сомненьем Рокентин. — Оно отсюда эдак миль за сто восемьдесят. На предмет стратегии это всегда будет для нас беда.

— Мне дела нет до ваших стратегий, — объявил юный художник. — Кровопролитие меня не занимает. А кроме этого, вне этого — о чем говорит вам море?

Но никому из присутствующих ни о чем оно не говорило — соленая вода, и только. И никто — кроме разве Рокентина, который стоял когда-то в Ратцебурге с Ганноверским полком, — никогда не видел моря.

Фрау Рокентин сказала безмятежно, что, когда она еще молоденькой была, морской воздух считался страсть каким вредным для здоровья, а что уж там на этот счет постановили доктора теперь, ей неизвестно.

Все в доме недоумевали, как это фройлейн Софи заставят сидеть смирно, да еще столько, сколько нужно. Миниатюрщик-то, родич пожилой, ее совсем не заставлял сидеть, просто обвел ее тень на куске картона. Хофманн покамест сделал несколько летучих набросков: фройлейн фон Кюн бежит, фройлейн фон Кюн наливает из кувшина молоко. После чего он, кажется, впал в глубокую задумчивость и почти не выходил из своей комнаты.

— Хоть бы уж Харденберг скорей приехал, — вздыхал Рокентин. — Мы рады этому художнику и, я полагаю, хорошо сделали, отведя ему одну из верхних сушилен под мастерскую, но не могу сказать, чтоб он себя здесь чувствовал как дома. Ну, женщины-то уж, небось всё это уладят.

Под «женщинами» он разумел, конечно, Мандельсло, но и ту Хофманн вывел из терпения.

— Он же обучался, кажется, как обучается сапожник союзки ставить, или солдат — стрелять врагов. Так пусть уж взялся бы за карандаши и кисти, да приступил к работе.

— Так-то оно так, да видно, он сходства не ухватывает, — говорил Рокентин. — Этому не обучишься, с этим родиться надо. Вот каким манером все ребята — Дюрер, Рафаэль, все эти ребята — свои деньги зарабатывали.

— Не думаю, чтобы Хофманн до сих пор много денег заработал, — усомнилась Мандельсло.

— Тут-то вся и хитрость. У них денег куры не клюют, только они вида не показывают, ну, если сходство умеют схватывать.

Софи жалела Хофманна, и по привычке утешать, перенятой от матери, просила его показать привезенные с собой рисунки и расхваливала все подряд, — они ей и в самом деле представлялись чудом мастерства. Хофманн в конце концов вздохнул:

— Вы и сами рисовать учились, я уверен, достойнейшая фройлейн. Вы должны мне показать свои работы.

— Нет, ничего не выйдет, — ответила Софи. — Как учитель рисования уехал, я всё порвала.

«И вовсе она не так глупа», — подумал Хофманн.

Дневник Софи

Вторник сентября 11 дня

Нынче художник утром не спустился к завтраку. Мачеха послала ему кофий со слугой, но он говорил с ним через дверь, а именно, чтобы ему не мешали думать.

Среда сентября 12 дня

Нынче мы начали сбирать малину.

Четверг сентября 13 дня

Нынче было жарко и был гром и все и больше ничего и Харденберх не приехал.

Пятница сентября 14 дня

Нынче никто не приехал и все и больше ничего.

Суббота сентября 15 дня

Художник не спустился пить с нами шнапс.

Воскресенье сентября 16 дня

Художник не пришел молиться с нами.

Понедельник сентября 17 дня

Отчим сказал, что парень этот художник все наверху торчит, будем надеяться не затащил какую горничную к себе в постель.

Георгу не терпелось проверить, так ли это, и, раздобывшись на конюшне приставной лестницей, он ее прислонил к окну художника, открытому, чтобы поймать жалкий ветерок. Подобное нельзя было себе представить в Вайсенфельсе. С другой стороны, Георг, в отличие от Бернарда, никогда не стал бы рыться в поклаже гостя.

Одному мальчишке-конюху велено было держать лестницу покрепче, и Георг по ней взобрался.