Пенелопа Фицджеральд - Голубой цветок

— Gott sei Dank [46] Слава Богу (нем.). , у меня и тех и других тьма! — крикнул Фриц порывисто. — Едем же со мной, ты погостишь в Вайсенфельсе. Друг, милый, едем!

Вот так Дитмалер и стал свидетелем Большой Стирки и со всею искренностью заверил фрайхерра фон Харденберга, что он, Дитмалер, ничего не знает о том, чтобы сын фрайхерра путался с молодой мещаночкой или с иной какой-то женщиной.

Рокентины, у себя в Теннштедте узнала Каролина Юст, позвали Фрица в крестные к маленькому Гюнтеру, новому младенчику. «По рукам-по ногам опутать его хотят», — подумала она.

Эразм, единственный союзник, ей писал из Хубертусберга:

«Я готов смириться с тем, как уж изъяснял вам, что буду играть в жизни Фрица куда более скромную роль, и себя заранее убеждаю в том, что я уже смирился. Но ведь не с тем, не с тем, что его отнимет у нас жадное дитя. Казалось бы, раз Софи фон Кюн — дитя, она непостоянна, она еще переменит, глядишь, свое решение. А вот поди ж ты — я не могу сказать, чтобы мысль эта тешила меня».

Фриц вернулся в Теннштедт и сразу прошел на кухню, объявляя, что слишком пропылился на летних дорогах, чтоб сразу вваливаться в гостиную.

— А крайзамтманн где? Где фрау Рахель?

Где они — да какая тебе разница? — вертелось на языке у Каролины. Тебя так долго не было, ты можешь наконец поговорить с той, кто в самом деле тебя поймет. Не ты ли говорил, что мы — как две пары часов, поставленные на одно и то же время? Вслух она сказала:

— Они в садовом флигеле. Да! Он построен наконец.

— О! Надо взглянуть, — сказал Фриц. Он умывался у колодца, но, когда она накинула шаль, с глубокой нежностью прибавил:

— Милый Юстик, не надо думать, что я забыл, о чем мы толковали так недавно.

Каролина как раз думала, что он забыл все-все — или почти все. Потом, утершись полотенцем, он повторил:

— Никогда напрасно сердце не вздыхает, Юстик. — И она сама не знала, печалиться ей, или нет. Во рту стояла горечь — как смертная слюна.

Двадцать минут целых идти с ним вместе, к этому саду, — на задворках под названьем Runde [47] Круг (нем.). . Он ей предложит руку. Но ведь на каждом шагу соседи и знакомые станут приставать: «Ах, фрайхерр, никак вы из Йены воротились». — «Да, из Йены». — «Ах, мы так рады вас видеть в добром здравии, так рады, что вы из Йены воротились». А сами, как поутру встают в Теннштедте, так ввечеру, небось, там же ложатся спать — примерно восемнадцать тысяч раз подряд.

— А теплынь-то, теплынь, — неслось со всех сторон. — В этакую погодку, все бы жить и жить.

Участок Юстов был невелик и без деревьев, но они его купили уже возделанный, засаженный: овощи, жимолость, махровые розы. Сам флигель был построен так, как должны строиться флигели, заказанные одному из двух мастеров-плотников Теннштедта, и живописно обшит резными и позолоченными досками. Название не поражало скромностью: Der Garten Eden [48] Эдем (нем.). .

Юсты сидели в дымном облаке крайзамтманновой трубки, рядышком, на новенькой скамье, у новенького входа. Больше на скамье никто б не уместился. Тоже — общий замысел местных садовых флигелей. Оба смотрели блаженным взглядом в сторону Runde в удушливом, слоистом запахе: жимолость, хмель, табак.

— Привет вам, благословенная чета! — Фриц крикнул издали.

Юст и сам не мог бы отрицать: в последнее время он просто помешался на подробностях постройки. Он возил Фрица в Артерн — ради ученичества, чтобы слушал все внимательно, вникал в противоречья солеваров. Но хотя велел Фрицу вести дотошнейшие записи, домой вернулся он все с той же нетерпеливой, жадной мыслью о точном размещении Vorbau, портика для своего флигеля. Под каким углом будет туда заглядывать утреннее солнце? Солнца закатного, каждому известно, лучше избегать.

Даже теперь, пока Рахель расспрашивала о своих йенских приятельницах (без прежней легкой колкости, заметил Фриц), крайзамтманн опять свернул на свой Vorbau. Селестин Юст, всегда казалось Фрицу, знал, что такое довольство, но никак не страсть, — и потому мог быть сочтен счастливым человеком. Теперь Фриц понял, как он ошибался. Самое недовольство — вот что делало Юста поистине счастливым. Хотя, кроме как разрушив и снова перестроив весь флигель, с Vorbau уже решительно ничего нельзя было поделать, Юст не мог угомониться, он без конца достраивал и перестраивал его у себя в уме. Вселенная, что ни говори, внутри нас.

Софи к Фрицу: …У меня кашель и насморк, но мне, кажется, легче, когда я думаю о вас. Ваша Софи.

Осенью 1795 года Фриц кое-как добрался до Грюнингена и нашел там беззаботную Софи. Она играла с Гюнтером, чей жизненный опыт был до сих пор, очевидно, вполне положительный, ибо он улыбался всему, очертаньями напоминающему человека.

— Он гораздо крепче нашего Кристофа, — проговорил Фриц с легким уколом сожаленья. Гюнтер ничего не делал вполовину. Подхватив от домашних кашель, он его приберегал до ночи, чтобы тогда, как большого лающего пса, эхом пустить по всем коридорам дома.

— Да, он кашляет и улыбается всем без разбору, — сказал Фриц, — но все же я чувствую себя польщенным, когда очередь доходит до меня. Обманываться так приятно.

— Харденберх, а почему вы мне не писали? — Софи спросила.

— Милая, милая Софи, я вам писал, я каждый день писал на той неделе. В понедельник я вам объяснял в письме, что, хоть его и создал Бог, мир только тогда и существует, когда мы его воспринимаем.

— И вся эта дрянь, значит, наших собственных рук дело! — вскинулась Мандельсло. — Говорить такое юной девочке!

— Все, что до тела касается, не наших рук дело, — сказала Софи. — Вот у меня левый бок болит, не сама же я так устроила.

— Ну, хорошо, давайте друг дружке жаловаться, — сказал Фриц, но Мандельсло объявила, что она совершенно здорова, всегда здорова.

— А вы не знали? Все знают, что я родилась на свет для того, чтобы быть всегда здоровой. Мой муж в этом уверен, уверены все в этом доме.

— Почему вы раньше не приехали, а, Харденберх? — спросила Софи.

— Мне теперь много приходится работать, — он ответил. — Если приведется нам венчаться, мне нужно много, много работать. Я ночами сижу над книгами.

— А зачем вам так много читать? Вы теперь уж не студент.

— Был бы студент, не читал бы много, — сказала Мандельсло. — Студенты не читают. Они пьют, студенты.

— А почему они пьют? — спросила Софи.

— Потому что хотят познать всю истину, — сказал Фриц, — и это приводит их в отчаяние.

Гюнтер было задремал, но теперь проснулся и что-то проворчал в знак своего несогласия с Фрицем.

— Ну и чего бы им стоило, — Софи спросила, — познать всю истину?

— Вот этого как раз они не могут подсчитать, — ответил Фриц, — зато прекрасно знают, что надраться можно за три гроша. Ей теперь тринадцать лет, будет четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Проходит время, время. Господь, можно сказать, остановил часы.