Марк Юдалевич - Голубая дама

И во сне не привиделось, что может постигнуть меня столь диковинный стих, столь капризная фантазия. Вот дались бы диву папа и маман, кабы увидели Юлиньку этакой сурьезницей! Юлиньку, с прилежанием отдающую сантименты свои бумаге. Прежде ведь я уверена была: писание — удел либо высоких душ и дарований, либо мерзкого крапивного семени.

Впрочем, говорят, что все сочинения являются в свет как следствие глубоких переживаний и потрясений.

Такое потрясение испытано мною сегодня.

Супруг мой явился в неурочное время, и я поймала на себе зимний, морозный его взгляд. Здесь утверждают: во взоре Николая Артемьевича блестит холодным блеском добываемое в заводе серебро. И еще говорят, что у него взгляд орла, и он способен, не мигая, смотреть на солнце. Но сегодня взгляд его не показался мне орлиным. В нем не только недоставало бесстрашия царя птиц, но вместе с гневом мелькало даже некое подобие страха.

Поэтому я сразу поняла, о чем пойдет речь. И утвердилась в этом, когда муж достал из кармана листок бумаги, исписанный до слез родным почерком.

Николай Артемьевич сел за столик в гостиной и начал барабанить по нему пальцами так, что стоящие на нем безделки задребезжали. Это было у него приметой сильного гнева. В такие минуты лицо его делалось злым, как у покойного императора. Сходство увеличивалось тем, что он даже становился более, чем обычно, курнос.

При этом генерал кричал так громко, что слуги спешили попрятаться по углам. Правда, за шесть лет супружеской жизни я никогда не испытывала подобных проявлений генеральского гнева на себе. И на этот раз муж сделал усилие удержаться.

— Как же вы могли пренебречь моей просьбой? — более горестно, нежели гневно сказал он.

Действительно, Николай Артемьевич просил меня не вести переписку с Наташей. Но ведь Наташа самая задушевная, самая близкая моя подруга, подруга детства.

Я не стала писать ей, пока она находилась в Петербурге. Но вот узнаю, что она последовала за несчастным мужем своим в Читу, а затем в Петровский завод. Имела ли я право не написать ей? Разве это не было бы поступком бесчестным, даже предательским. Неужели Николай Артемьевич не постигает этого?

Конечно, напрасно я не сообщила мужу заранее. И вот я вижу в его руках Наташин ответ.

— Как же вы могли? — повторил он.

Я молчала.

И это мое молчание было, видимо, для генеральского гнева, как сухой хворост для костра.

— Ежели для вас ничего не означает запрет супруга, то у вас у самой должна быть хотя бы нормальная брезгливость к этим людям.

Нормальная брезгливость! Давно ли муж гордился моей дружбой с Фонвизиными, и когда я ленилась написать Наташе, даже пенял мне за это. Как же! Тогда муж Наташи был прославленным генералом, участником Аустерлица, героем войны Отечественной, адъютантом и любимцем самого Ермолова. К тому же богач, хлебосол, влиятельнейший человек.

А теперь… один роковой день — 14 декабря — превратил генерала в государственного преступника и тюремного узника.

И муж мой, который всегда просил присовокупить к письму поклон его превосходительству Михаилу Александровичу, того же Михаила Александровича иначе не именует, как «родич бумагомарателя». Он действительно племянник Дениса Ивановича Фонвизина — автора знаменитой нашей комедии «Недоросль».

Николай Артемьевич нервно заходил по комнате.

— Нашли с кем завести эпистолярный роман. С женой грязного каторжника, тайного убийцы, злодея государя своего…

— Раньше вы не так думали, — не выдержала я.

— Что? Что вы сказали? На что вы изволите намекать?!

Теперь генерал кричал. Однако не это более всего оскорбило меня. Наташу, подругу мою, он посмел назвать «экзальтированной нищенкой». Этим я была оскорблена вдвойне — за нее и за себя. Ведь судьбы наши во многом схожи. Обе наши семьи оказались разоренными после французского нашествия. Наполеоновские солдаты в один день разграбили и сожгли наши имения. Правда, бедность каждая семья переносила по-своему. Маман сумела сократить расходы, распустила дворню, продала некоторые уцелевшие вещи. Сама с темна до темна занималась хозяйством, приучая к этому и меня. Недаром она вышла из низов народных.

Возможно, мы и побороли бы нищету, если бы папа не затеял какую-то тяжбу, ища правды и справедливости. Тогда-то я и узнала, что такое крапивное семя. Как репей к конскому хвосту, цеплялось оно к нашему семейству. Папа с его горячностью, с его запальчивостью не мог сладить с этими низкими ярыжками.

У Апухтиных все было иначе, и дела стояли, пожалуй, еще хуже нашего. Дворню распускать они стеснялись, ненужное продавать — тоже. Во всем силились сохранить видимость богатства. А получилось то, про что в народе говорят: «На брюхе — шелк, а в брюхе — щелк». Впрочем, и шелку-то особого не было. От меня Наташа ничего не скрывала. Обносились они и бельем, и платьем так, что даже я ей кое-что дарила.

И на стол у них поставить частенько было нечего. Случалось, что ни чаю, ни кофе, ни свечей сальных нет. Зимой по вечерам постное масло жгли.

И тут-то еще усиливается наших судеб сходство. Не буду говорить о первых наших сердечных увлечениях. Об этом как-нибудь после. Но от бедности мы избавились совершенно одинаковым путем.

В нашем доме появился Николай Артемьевич. Как ухватисто принялся он за крапивное семя! Маман была в восторге. «Так и должно действовать с этими красноносыми!» Все ярыжки у Николая Артемьевича из охотников живо в зайцев обратились.

А в доме Апухтиных появился Михаил Александрович. Он был старше Наташи на семнадцать лет и сразу же увлекся ею. Фонвизин имел вексель господина Апухтина на огромную сумму. Увидя бедность в апухтинском имении, Михаил Александрович на глазах Наташиного отца разорвал вексель в клочья и бросил в камин.

Вскоре мы обе стали генеральшами. Я вышла замуж за Николая Артемьевича, а Наташа — за прославленного генерала Фонвизина. Обе зажили в роскоши, обе, если не любили, то уважали своих мужей. Однако в минуты откровенности Наташа грустно пожаловалась мне, что как бы то ни было, а отец все ж таки обменял ее на вексель. Да и я подумывала о том, что Николай Артемьевич, в сущности, купил меня.

И дошло до того, что мой муж попрекает нас обеих нищенством. В какой-то миг мне показалось, что я не выдержу всего безобразия этой сцены. Не говоря более ни слова, я вырвала у него злополучное письмо, выскочила из гостиной, пробежала на свою половину и закрылась в спальне.