Дмитрий Федотов - Хозяин урмана

– А ну-ка, предъявите документы, граждане приезжие!

– А представиться, сержант? – спокойно поинтересовался я.

– Сержант патрульно-постовой службы Бортников, – процедил он, сверля меня буравчиками заплывших глаз.

Я в ответ тоже пристально посмотрел ему в глаза, медленно вынул из нагрудного кармана свое журналистское удостоверение и заговорил низким ровным голосом:

– Ваша фамилия Бортников, вы находитесь на службе, вы видите перед собой трех мужчин, вы слышите мой голос, и вам очень хочется в туалет.

Рука сержанта зависла на полпути к моему удостоверению, зрачки заметно расширились, и я мысленно отметил: есть раппорт! По виску Бортникова побежала струйка пота и мелкие бисеринки появились на щеках и носу. Я продолжал:

– Ваше звание сержант, вы находитесь на улице, вам сейчас жарко, вы слушаете мой голос, и вам все сильнее хочется в туалет.

Лицо толстяка заметно побледнело, зрачки стали огромными, он вдруг схватился обеими руками за свой обширный живот и, забавно семеня, устремился в здание РОВД. На пороге он чуть не сбил с ног выходившего Ракитина в сопровождении еще одного сержанта.

Молчавшие в течение всей сцены с суггестивным сеансом Сотников и Куваев дружно расхохотались, а Ракитин мгновенно оценил ситуацию и хищно уставился на меня:

– Что ты опять натворил?

– Господь с тобой, Олег Владимирович! – Я сделал невинное лицо. – Мы просто тебя ждем…

– Что. Ты. Сделал. С сержантом? – раздельно и грозно повторил Ракитин, надвигаясь.

– Он ни при чем, – вступился Сотников, утирая слезы. – Этот сержант вздумал проверить у нас документы, и вдруг у него скрутило живот. Пришлось бедняге срочно бежать в туалет.

– А почему веселье?

– Так ведь смешно получилось, Олежек! Служба службой, а организм рулит.

– Ладно, черт с ним… Вот, знакомьтесь, сержант Обских, прикомандирован к нашей… группе в качестве сопровождающего. Сейчас едем в больницу допрашивать этого геолога-найденыша. Ну а дальше видно будет.

Мы втиснулись в машину, и сержант махнул рукой:

– Тут рядом, переулок Больничный, дом один. Едем до перекрестка и – налево…

*

Запись разговора по подконтрольной линии (7.08.09; 18:43).

– Господин Беров? Это Калач… э-э, извините!.. Семен Калачев…

– Артур Михайлович на совещании. Я его секретарь. Вы по какому вопросу?

– Мне срочно нужен господин Беров! Лично!..

– Артур Михайлович занят. Могу соединить вас с его помощником, господином Шурыгиным.

– Я… э-э… черт!.. Хорошо, соединяй, тётка, только пошустрей!

– Я вам не тётка!..

– Ладно, не кипишись. Потом сочтемся…

– Шурыгин у аппарата. С кем я говорю?

– Это Калач. Я по поручению Прокопа. Мы в Бакчаре. Наши фраера взяли в долю местных ментов, и те навели их на мясницкую, где парится вольтанутый геолог…

– А ну-ка, баклан, переходи на нормальный язык! Ты не в малине!..

– Извините, господин Шурыгин… Прокопий Нифонтович велел спросить: что делать со свихнувшимся геологом, которого пригрели в здешней больничке?

– А он что-нибудь говорит?

– Не знаю… Но к нему нагрянули эти фра… журналист с приятелем, да еще менты…

– Следите. И слушайте! Если геолог что-то важное вспомнит, гасите его. Только по-тихому!..

Отбой.

Длительность беседы – 57 сек.

*

В больнице сержант Обских быстро разыскал дежурного врача – молодого, но очень серьезного человека.

– Николай Валерьевич Расторгуев, заместитель главного врача, – солидно отрекомендовался он. – Чем могу помочь?

Мы переглянулись, и слово взял Ракитин. Как старший по званию и официальное лицо.

– Капитан Ракитин, областное управление внутренних дел. Мне поручено расследование происшествия – пропажи геолого-разведывательной партии треста «Сибирьнефтегаз» в междуречье Бакчара и Иксы три недели назад. В рамках этого дела я получил информацию о нахождении в вашей больнице одного из членов пропавшей группы…

– И что же вы конкретно хотите? – нахмурился доктор.

– Для начала – побеседовать с этим человеком…

– Не получится! Пациент находится в тяжелом состоянии: сильное физическое истощение плюс серьезная психическая травма.

– Но он хотя бы в сознании? – вмешался я.

Расторгуев посмотрел на меня поверх модных узеньких очков в золоченой полуоправе.

– С кем имею честь?

– Дмитрий Котов, обозреватель еженедельника «Томский вестник»…

– Ага, пресса!.. – Доктор приосанился. – Пациент в сознании, однако контакты с ним малоэффективны: он испытал, судя по всему, глубокую депривацию в сочетании с когнитивным диссонансом.

– Но, надеюсь, его вербальная аддитивность не пострадала? – с ехидцей поинтересовался я.

Расторгуев от неожиданности уронил с носа очки, а Ракитин посмотрел на меня, как на провокатора. Сзади явственно хрюкнули, скорее всего – Дюха. Несколько секунд заместитель главного врача безуспешно пытался вернуть очки на место, потом со вздохом сунул их в карман халата и сказал:

– Пойдемте, господа. Только не шумите, в стационаре сейчас тихий час.

– Я вас в машине подожду, – поспешно пообещал сержант Обских и с видимым облегчением устремился к выходу.

Мы поднялись на второй этаж, прошли по безлюдному светлому коридору почти все здание насквозь и вошли в дверь с табличкой «Терапевтическое отделение».

– Мы поместили его в неврологическую палату, – тихо пояснил Расторгуев. – Там сейчас ни одного пациента.

– А он что, буйный? – уточнил я.

– Ну, вы же, наверное, знаете, что когнитивный диссонанс часто выливается в агрессию как внутреннюю, так и внешнюю…

– Значит, вы его держите на транквилизаторах?

– Пока лишь на успокоительных – новопассит, настойка пиона, феназепам…

– А кто он, вы выяснили? – перебил Ракитин.

– В том-то и дело, что нет. – Николай Валерьевич печально кивнул. – При нем не было никаких документов, а сам пациент… Вот, любуйтесь!.. – Он открыл дверь палаты и сделал приглашающий жест.

Мы вошли. В чистой и светлой комнате, выкрашенной в теплый молочно-бежевый цвет, стояли буквой «П» пять односпальных кроватей, возле каждого изголовья – невысокая тумбочка. Слева от входа – дверь в туалет. Справа у стены – столик, над ним – зеркало. Пациент занимал место в дальнем левом углу. Он лежал на спине поверх одеяла, одетый в опрятную больничную пижаму, и не мигая смотрел в потолок. На наше появление человек никак не отреагировал.

На вид ему можно было дать лет сорок. Очень худой, заросший многодневной темной щетиной, почти бородой. Собственно, на лице его единственной запоминающейся деталью был нос – длинный, породистый, с небольшой горбинкой. Глаза глубоко запали, губы превратились в едва заметные нитки.