Владимир Голяховский - Чаша страдания

— Я еврей, и судьбы еврейского народа мне дороги. Если хотите, я напишу вам свое мнение по этому поводу, а подписывать не буду.

— Нет, нет, спасибо.

С самого начала за кампанией зорко следили аккредитованные в Москве иностранные журналисты. Как ни старались их ограничивать органы безопасности, они по-журналистски умело вынюхивали все детали и передавали их в печать и на радио своих стран. Весь мир возмущался разгулом этой антисемитской кампании. Услышав об этом письме, журналисты захотели узнать мнение Ильи Эренбурга: он был самым видным советским евреем — лауреатом международной Сталинской премии мира. Эренбург, конечно, имел свое мнение, но высказывать его вслух, к тому же иностранным журналистам, он боялся. Вся кампания была для его нервов новым изощренным испытанием. Все же за границей сумели узнать, что его хотели сделать одним из «подписантов». У Эренбурга было много друзей на Западе, где он годами жил в молодости и куда часто ездил. В печати сразу поднялся шум: «Илью Эренбурга хотят заставить подписать письмо против евреев». Одним из его близких друзей был всемирно известный художник Пабло Пикассо. Узнав об этом, он написал во французскую газету: «Я заявляю, что если моего друга Илью Эренбурга будут заставлять выступать против его совести, я выйду из коммунистической партии». Протест и угроза Пикассо грозили международным скандалом. Это избавило Эренбурга от необходимости подписывать издевательское коллективное письмо. Но вместо этого он написал письмо самому Сталину. По форме оно могло считаться верноподданническим, а по смыслу было протестом:

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Вы знаете, как глубоко я Вас уважаю, и если Вы лично считаете, что мне следует подписать коллективное письмо против евреев, конечно, я должен буду его подписать…»

Далее, специально стилизуя партийный стиль, изобилующий алогичностями, риторикой и противоречиями, он доказывал, что если письмо будет опубликовано и евреев депортируют, то пострадает репутация Коммунистической партии, а вместе с ней — и авторитет лично товарища Сталина.

По всей вероятности, письмо Эренбурга заставило Сталина задуматься — то резкое первое коллективное письмо осталось неопубликованным, но подготавливалось второе. И параллельно на 6–7 марта готовился публичный суд над врачами-отравителями.

Как всякому фавориту, Рюмину угодничество сулило дальнейшее повышение. Новый министр Игнатьев и даже сам Берия стали опасаться его. Вблизи диктатора от страха не свободен никто. Берия знал, что Сталин недоволен им: почему не он раскрыл заговор? А недовольство Сталина было смертельно опасно, все предшественники Берии, включая Ягоду и Ежова, были расстреляны. Поэтому теперь он старался помогать Рюмину деловыми советами по заговору врачей-отравителей — как-никак у него все-таки было больше опыта в таких делах.

— Ваша задача получить квалифицированные профессиональные заключения о вредительстве профессоров, их надо получить тоже от крупных профессоров. Это никогда не помешает. Я бы посоветовал следующих товарищей:

Профессор Александр Мясников, академик, директор Института терапии;

Профессор Лукомский, терапевт;

Профессор Анатолий Нестеров, терапевт;

Профессор Филимонов, невропатолог;

Профессор Могильницкий, патологоанатом.

Рюмин согласился: все с русскими фамилиями, все солидные специалисты — товарищ Сталин будет доволен. А если откажутся дать заключения, сами будут виноваты. С ними, конечно, придется разговаривать вежливо, не так, как он говорил с Тимашук, которую сделал героиней. Он улыбался: в его напряженной работе есть все-таки кое-что смешное: ну какая она, к черту, героиня? Если бы он ее не спровоцировал, сидела бы в своем кардиологическом кабинете. А теперь ее сделали главным врачом. Он все-таки позвонил ей и поздравил с награждением орденом Ленина и повышением. Самому ему орден пока не дали, но он был уверен, что по окончании дела получит звание Героя Социалистического Труда, а может быть, даже Героя Советского Союза. Он уже почти ощущал на своей груди золотую звезду.

Разговаривать с профессорами генерал Рюмин не привык. Допрашивать их он умел, а вот разговаривать ему не приходилось. По совету хитрого Берии он не стал вызывать их в свой кабинет на Лубянке, а позвонил по правительственному телефону-«вертушке» министру здравоохранения Смирнову:

— Ефим Иванович, говорит генерал Рюмин, из Комитета. У нас с Лаврентием Павловичем к вам просьба: вызвать к себе нескольких профессоров для беседы по делу врачей-отравителей. Подозреваемые сознались в своих преступных действиях, но для протокола нам нужны компетентные заключения ученых о неверном, преступном лечении. Я к вам подъеду, и мы вместе попросим их дать такие заключения. Мы надеемся, что вы своим авторитетом повлияете на них.

Он назвал фамилии и время встречи.

Министр повесил трубку и сидел расстроенный. У него заныло сердце, пришлось принять нитроглицерин. Он сидел и думал: с тех пор, как завелось это ужасное дело о заговоре врачей-отравителей, он совсем потерял покой и здоровье и принимает нитроглицерин по нескольку раз в день. Ему и так уже говорили в ЦК партии, что в здравоохранении слишком много евреев и что некоторые из них незаслуженно занимают крупные должности директоров институтов и научных лабораторий. Он думал: да, в медицине много евреев, но они хорошие работники: медицина испокон веков была еврейской специальностью. Ему пришлось согласиться и скрепя сердце уволить некоторых из них. Но если он станет увольнять их всех подряд, то развалится все здравоохранение.

Его могли в любой момент обвинить в том, что где-то недосмотрел, могли снять, арестовать, сослать или расстрелять. Во время войны он был начальником Медицинского управления армии и знал многих из этих профессоров — они успешно работали на фронте и в тыловых госпиталях. Взять хотя бы профессора Мирона Вовси, главного терапевта Советской армии, генерала. Он знал, какой это прекрасный специалист и какой патриот. В глубине души он не верил в обвинения. И другие крупные специалисты наверняка не верят обвинениям. Но ему надо делать вид, что их вызов — это важное государственное задание. Ему бы подать в отставку — все равно его снимут. Но у Сталина министры добровольно в отставку не уходили: их или выгоняли с позором, или просто уничтожали.

Министр Смирнов поручил своему заместителю, профессору Александру Шабанову, вызвать завтра профессоров, а сам поехал домой. Секретарша и референт в приемной видели, как он проходил, пошатываясь и держась за стенку. Приходилось работать не за совесть, а за страх.