Владимир Голяховский - Чаша страдания

В студии перед ним положили текст. Он еще продолжал мелко дрожать, пока пробегал его глазами. И не верил тому, что было написано:

— Внимание, включены все радиостанции Советского Союза. Сегодня ночью у товарища Сталина произошло кровоизлияние в мозг, он находится в тяжелом состоянии. Вызваны лучшие врачебные силы, члены Политбюро наблюдают за его лечением.

Сначала Левитан даже подумал, что это провокация, что кто-то захватил радиостанцию и хочет, чтобы он объявил на весь мир эту фальшивку. Он оглянулся: нет — вокруг были знакомые сотрудники и те же самые охранники. Дрожь не проходила, но он понял, что ему не придется принять смерть. Радоваться или горевать по поводу такой неожиданной вести? Ему хотелось радоваться, но официально, конечно, надо было читать траурным голосом. Левитан глубоко и облегченно вздохнул, настроил свой глубокий баритон на интонации горя — и начал читать объявление.

Со дня заболевания Сталина диктор Юрий Левитан не жил дома — каждый день и даже ночью он передавал сводку о здоровье вождя. 5 марта 1953 года он прочитал в эфире: «Товарищ Сталин скончался» .

Этой смерти ожидали все, но все по-разному: подавляющее большинство людей плакали и думали: «Что же будет с нами без него?» Евреи затаились еще больше: они боялись новых репрессий, мести за его смерть. Только очень немногие позволяли себе радоваться: изверга, тирана больше нет.

Торжественные похороны и перестановка постов в правительстве заняли три недели. В стране все затихло в напряжении: трудно было предвидеть, как поведут себя без диктатора чиновники, что будет дальше с обвиненными врачами. Большинство мнений склонялось к тому, что все будет только хуже. Целый месяц ждали каких-нибудь официальных новостей. И вот — голос Левитана. Людям показалось, что никогда его голос не звучал так торжественно. В шесть часов утра 4 апреля 1953 года он объявил: «Передаем сообщение Министерства внутренних дел» . Все московские евреи, да и не только московские, прильнули к радио, ожидая услышать что-нибудь ужасное: может, их уже расстреляли, этих несчастных врачей, может объявляют приказ — выселить всех евреев в лагеря… Левитан продолжал: «Министерство внутренних дел тщательно рассмотрело все материалы, касающиеся группы врачей, обвиненных в предательстве, шпионаже и другой незаконной деятельности с целью нанесения вреда здоровью советских руководителей. Было установлено, что арест врачей, обвиненных в этом заговоре… — Дальше шло перечисление пятнадцати фамилий обвиняемых. Слушавшие напрягались — пока что это было только вступление. Левитан читал дальше: — …был незаконным и абсолютно неоправданным» .

Что?! Что такое?! Буквально все от неожиданности открыли рты. Голос Левитана стал непривычно радостным: «Было установлено, что обвинение против указанных лиц ложно и документальные материалы подтасованы. Все признания, подписанные обвиняемыми, которые якобы признали себя виновными, были добыты от них следователями насильственными методами, строго запрещенными советским законом. На этом основании все указанные лица были полностью оправданы и освобождены» .

Далее Левитан прибавил: «Все лица, виновные в неправильном проведении следствия, арестованы, и против них возбуждены уголовные дела».

После оправдания арестованных развезли из Лубянской тюрьмы по квартирам, выдали справки об их полной невиновности, вернули ордена и заверили в возвращении рабочих мест. Один из них, профессор Коган, умер в тюрьме, все другие были в таком плохом состоянии, что сначала их направили в привилегированные санатории.

По медицинскому институту ходили волны слухов: их возвращают на работу. Но радовались не все: те, кто их поносил на собраниях, и особенно те, кто уселся в их кресла, были недовольны. Однако вернули только обвиненных «врачей-отравителей», но не ранее снятых «безродных космополитов». Проницательным людям было ясно: уголовное дело прекращено и справедливость восстановлена, но кампания против интеллигенции полностью не прекращена — развелось так много преподавателей и ученых новой формации, что их уже невозможно отодвинуть. Они будут еще долго держаться друг за друга. И доцент Маховка продолжала сидеть в кабинете профессора Бляхера.

Однажды студенты узнали, что их декан Жухоницкий восстановлен на работе. Узнав об этом, все собрались у деканата и встретили его аплодисментами. Хотя он изменился — постарел и похудел, но опять улыбался им, входя в кабинет. Студенты не расходились — они со злорадством ожидали изгнания Бабичева. Когда он вышел из кабинета, нагнув голову, раздался дружный свист и гул. Высокий и прямой Виктор Касовский встал прямо перед ним, загородив путь, и сказал ему прямо в лицо:

— Вы презренны!

Ничего не ответив, Бабичев юркнул мимо него. Лиля следила за Виктором и гордилась его поступком. Он казался ей героем.

Домой она влетела с криком:

— Мам, декана Жухоницкого вернули!

Мария, переполненная горькими переживаниями последних месяцев, заплакала:

— Доченька, как я рада за него, за всех вас, за всех нас! Я хочу сама прийти к нему и поздравить.

Профессор Жухоницкий принимал посетителей. Следующую вошедшую к нему женщину он никак не ожидал увидеть. Она вошла, держа в руках небольшой букет цветов и робко улыбаясь. Он пошел к ней навстречу:

— Маша, это ты?

— Я, Миша. Я пришла поздравить тебя. Это тебе цветы.

— Спасибо, Маша. Вот не ожидал. Зачем же цветы?

— Ты не знаешь — когда ты защищал диссертацию, мы с моей дочкой Лилей приготовили тебе цветы, но… Теперь я могу подарить тебе то, что было приготовлено тогда.

— Ну, спасибо, спасибо. Садись, расскажи о себе. Как ты живешь?

— Тяжко, Миша. Дело в том, что уже пятнадцать лет как арестовали моего мужа. Столько переживаний… Ты очень помог мне, взяв Лилю в институт, несмотря на это. Я так тебе благодарна.

— Маша, как же я мог поступить по-другому? Когда я увидел твою фамилию в списке кандидатов, я понял, что это твоя дочь, твое продолжение. Это был долг перед моей юношеской любовью к тебе, Маша.

На минуту два этих немолодых человека замолчали, каждый вспоминал ту раннюю любовь. Мария встряхнула головой:

— Спасибо за это… Надеюсь, дочка станет доктором и моего мужа вернут. Хотя бы под конец жизнь пошла нормально. А как ты живешь?

— Тоже было тяжко. Можешь себе представить ощущения червячка под корой дерева, который слышит, как дятел долбит кору и вот-вот склюет его самого. Что переживает червячок? Тоску и ужас. Все мы были такими червячками, и над всеми нами долбил дятел.

— Да, ты точно определил — все мы были червячками. Ну а как твоя жизнь вообще?