Александр Андреев - Есенин

Она шла впереди. Есенин глядел на её затылок — чёрные волосы полированно блестели в лунном сиянии, — на худенькие плечи и улыбался: забавная, видать, девушка, явилась к незнакомому человеку так, будто знает его давным-давно, не побоялась ни пересудов, ни сплетен; ну а эта простота в обращении — безусловно московская.

— Как же вы так? К вам пришли гости, а вы исчезли?

— Ну и пусть! — Она обернулась, удлинённые глаза сверкнули дикостью. — Знаете, я все эти дни думала о вас. Самой противно! В Москве считалась недотрогой, молодые люди на цыпочках обходили меня стороной, а тут — смешно сказать! — сама с собой никак не слажу. Тянуло прийти к вам на другой же день, да опасалась, что подумаете обо мне не так, как есть на самом деле. Чем вы меня купили?..

— Я не купец, Лола.

— Я не в буквальном смысле... А я вас купила? — Она спросила это лукаво, приглушая этим своё волнение, крутила сложенный зонтик. Ждала.

Есенин развеселился, вдруг коснулся лбом её виска:

— Я же не продаюсь, милая. И чем вы можете меня купить, интересно? Нет такого богатства...

— Хотя бы откровенностью, похожей на признание. — Она словно ослепла от обиды, отвернулась и стала смотреть на море, не видя его.

Он понял, что сказал не то, прозвучала фальшивая, несвойственная ему нота бестактности и небрежности. Взяв её под руку, раскаялся:

— Не обижайтесь, я неуклюже пошутил. Но за признание спасибо, а я в нём нуждаюсь чрезвычайно.

Они поужинали в какой-то харчевне. Лола выпила вина, и сразу в глазах спрессовалась темень, зубы, белые и ровные, поблескивали, она возбуждённо смеялась и щебетала без умолку, легко, сама не замечая, касалась пальцами его руки, сквозь белую кружевную кофточку проглядывали смуглые плечи. Потом они брели по набережной, прислушиваясь к печальным ропотам моря, вдыхали свежесть, летящую над морской равниной, бесконечной, как вечность. Есенин читал ей стихи, вкрадчиво, завораживающе, точно по секрету, склоняясь к её уху. Иногда она останавливалась и ознобно вздрагивала: его шёпот казался ей колдовским. А он, сознавая, что теряет над собой власть и поступает нехорошо, привязывал к себе эту милую девушку. Он успел увериться, что жажду славы ему не утолить никакими увлечениями, не заменить ни одной женщиной, какой бы она ни была. И в то же время без женщин он был бы нищим; ему необходимо было тепло, внимание, женская ласка, и он брал всё это жадно, ненасытно, часто не догадываясь, что совершает что-то недоброе, эгоистическое, непорядочное.

Есенин проводил Лолу до белого особняка с ярко освещёнными окнами, из них, распахнутых настежь, летели в тишь неразбериха голосов, клочья музыки, звон стекла.

— Всё ещё торчат, пьют, едят, орут! — Девушка не скрывала раздражения. — Возвращаться неохота... До завтра, Серёжа, жди меня на пляже. — Внезапно она обняла его, прижалась на миг к его плечу и метнулась за узорчатую решётку сада, мелькнула на дорожке белая кофта, исчезла.

Они встречались каждый день, а дни летели, всё убыстряясь, укорачиваясь, сужаясь во времени: Есенин, сам того не подозревая, привязывался к Лоле всё крепче, его трогала её доверчивость, чистота, бесхитростная преданность. Анна всё не ехала, несмотря на его настоятельные просьбы. Это рождало в нём раздражение, он нервничал. Он обнаружил в себе даже мстительное чувство к ней.

Лола всё время старалась занять Есенина и однажды наметила поездку к водопаду. Пара вороных поджарых лошадей, запряжённых в ту самую коляску, которую он видел мельком на перевале, задержалась возле дома Евдокима. Из коляски, как из гнезда, выпорхнула одетая в белое платье Лола, спросила вышедшую на крылечко Машу:

— Серёжа дома?

— С Евдокимом в сарае. Два раза выходил глядеть на дорогу. Ждёт.

Есенин уже спешил к ней, почти бежал по садовой тропе. Не отставал от него и Столяр. Лола и Есенин сели в коляску, солидно, по-барски.

Коляску покачивало на неровностях горной дороги, рессоры, пружиня, тонко скрипели. А по сторонам громоздились пегие дикие скалы с острыми зубцами, с ледяным блеском. Они источали прохладу, смывая жару вниз, к подножию гор. Лошади вспотели от натуги, но взбирались на изволоки безустанно, громко фыркали, мотая головами. Лола, поёживаясь, придвинулась плотнее к Есенину, он обнял её за плечи, привлёк к себе.

— О чём думаешь? — спросила она. — О ком тоскуешь?

— Я ехал сюда, рассчитывая устроиться на работу, печататься. А тут, оказывается, своих поэтов ворох!

Она на минуту отстранилась и взглянула на него как бы издалека, счастливая догадка озарила её лицо.

— Хочешь, я попрошу папу выпускать газету? Тебя назначат редактором отдела поэзии, будешь печатать свои стихи. Беспрепятственно! — Она произнесла это с таким порывом, с таким страстным желанием облегчить его долю, что он поразился её наивной вере в лучшее, в благополучное, и тут же отметил её желание удержать его возле себя.

— Это несбыточно, Лола. Назревают страшные события: война.

Девушка властно повернула его лицо к себе, утопив пальцы в жёлтых его волосах, сощурясь, тревожно вглядывалась в его глаза: правду говорит или выдумывает, пугает? Он был озабочен, и это беспокойство отдаляло его, делало чужим. Она горестно вздохнула, отвернулась и стала смотреть на голые каменистые обрывы, на тёмные бездонные пропасти. Молчала, болезненно сведя чёрные брови. Её охватило минутное чувство страдания и страха.

Лошади тихо тащили коляску, с каждым шагом, с каждым поворотом уходя всё выше и выше. Уже близились ледяные пики на гребнях гор, город внизу затягивался маревом, тускнел, на море опускалась сизая наволочь, сквозь неё лишь проступали белые жгуты пенных волн.

Лола словно бы очнулась от печальных раздумий, положила руку на горло, сказала приглушённо, усмиряя подступившие слёзы:

— Мне всё равно, что нас ждёт: война, революция, светопреставление — ничего не страшно, лишь бы ты был со мной...

Он промолчал, восхищаясь её смелостью: такая жена — достояние.

Лошади сами остановились на площадке. Ущелье справа полнилось гулом, поток воды летел с горных высей и на краю бездны обрывался и падал, рождая радужные брызги. Эта шумная, безостановочная власть воды и грохота затягивала взгляд, стесняла душу, вызывая тоску... Лола положила руку на плечо Есенина:

— Серёжа, хочешь, я приду сегодня в твою мастерскую? На всю ночь?

Есенин понял: дальше скрывать уже нельзя, это было бы равносильно преступлению.

— Лола, я женат.

Голос его растворился в гуле падающей воды, но она расслышала. Отступив, прижала ладони к груди, прошептала с суеверным страхом:

— Ой, Серёжа!.. — Она была бледна, как зима. Подступила к краю обрыва, казалось, ещё одно движение — и полетит в пропасть. Есенин схватил её и оттащил к коляске.