Александр Андреев - Есенин

Вдруг Анна с приветливостью хозяйки предложила:

— Пётр Степанович, хотите разварной картошки?

Есенин и Воскресенский переглянулись, осуждая Анну за неуместное гостеприимство.

Анна и сама удивилась до нелепости смешному своему приглашению и молча ждала, что полицейский чин из вежливости откажется и уйдёт.

Но он, наоборот, как-то воспрянул духом, радость осветила его лицо, усы зашевелились, губы тронула улыбка:

— Не откажусь, Анна Романовна. Мне приятно ваше общество, простота, просвещённость.

Он огляделся, куда бы повесить или положить шляпу, и, не найдя подходящего места, оставил её на коленях, прикрыв отобранными газетами:

— Как у вас хорошо, господа! Может, на душе мрак, горечь, но благовоспитанность делает ваши лица светлыми.

— У нас и на душе светло, господин Фёдоров! — заметил Воскресенский. Он возвышался над полицейским, как курган над равниной.

— Дай вам Боже... Но отчего, однако, светло?

— От уверенности.

— В чём, простите?

— В том, что через год, от силы через три года вас и вам подобных не будет на русской земле...

Пётр Степанович с сокрушением покачал головой:

— Ох, рискованные слова произносите, Владимир Евгеньевич. Я понимаю, шутите. Но, должен заметить, дурная шутка.

— Донесёте?

Фёдоров обиделся, вернее, сделал вид, что обиделся.

Анна отлучилась в кухоньку и вернулась с горячей разварной картошкой.

Фёдоров как будто раздался вширь, расправил плечи от столь искреннего внимания к нему, от довольства.

— Вы, Сергей Александрович, читали стихи, когда я к вам вошёл. Не могли бы вы продолжить? Пожалуйста...

Есенин глянул на корректора, тот еле заметно кивнул.

повторил Есенин ещё раз первую строфу и заметил, что Фёдоров слушает поглощённо, приоткрыв рот, как мальчишка. Продолжив чтение, он закончил словами:

Пётр Степанович сглотнул слюну, вынул из кармана платок и приложил его к глазам:

— Чёрт знает что... До слёз...

Анна шмыгала носом. У Воскресенского за очками на глаза набежала рябь, он дышал прерывисто, как будто с трудом... Молчание повисло раздумчивое, чуть горестное.

...Холод — неожиданный и безвременный — отступил так же внезапно, как и налетел на город. Вернулась жара, и ни одной дождинки так и не капнуло на июльскую Москву.

Есенин тосковал и тревожился, не умея разгадать причин обострения тоски и тревоги. Он стоял у окна и наблюдал, как неприметно глазу, но вместе с тем ощущаемо каким-то шестым чувством июльский день переходил в вечер, приносящий с собой иную, чем днём, игру красок и светотеней.

Анна неслышно подошла к окну, потёрлась виском о плечо мужа и вздохнула:

— Оглянуться не успеем, как минует ещё одно лето. Смотри, Серёжа, какие огненные краски у этого уходящего июльского дня. Все мои знакомые без ума от пейзажей Левитана, а мне больше по душе природа, изображённая цельными тонами и резкостью контрастов у Куинджи и Рериха. Кто тебя больше влечёт — Левитан или Куинджи?

Есенин скосил глаза на Анну: почему это она заговорила о живописи? Отвечать ему было, по сути дела, нечего — он видел картины Левитана и Куинджи только в репродукциях, а о подлинниках их только изредка мечтал и даже не знал, где их можно увидеть. Но Анна ждала ответа, и он суховато, с неудовольствием ответил:

— Ты родилась в Москве и, кажется, ни разу её не покидала. Естественно, что ты видела полотна Рериха, Левитана, Куинджи, Саврасова. А мне, сельскому человеку, довелось видеть только репродукции, несовершенные копии этих пейзажей.

— Как? — удивилась Анна. — Неужели ты ни разу не бывал в Третьяковке?

— Нет, — резко и обиженно ответил Есенин. — Но скоро буду там, хотя бы для того, чтобы ты больше не удивлялась моему дикарству.

В Третьяковскую галерею Есенин собирался давно, но всё как-то не удавалось, и он наконец решил, отложив все дела, непременно пойти туда в первое же воскресенье.

Пошли вдвоём с Анной. Окунулись в прохладу огромных светлых залов, стены которых были увешаны лучшими полотнами русской живописи. Есенина ошеломили и очаровали картины, на которых, казалось, жила, дышала, трепетала красками Россия.

Что смотреть? Где задержаться? Как не пропустить главного? Казалось, всей жизни не хватит, чтобы наполнить сердце до предела такой красотой.

— Тут нужно месяцы ходить, и то всего не пересмотришь, — сказал он Анне, и глаза его сияли восторженно и благоговейно.

Анна, бывшая в галерее много раз, смотрела не столько на картины, сколько на своего Серёжу, с непосредственностью впечатлительной поэтической натуры открывшего ей себя с новой стороны.

Она поражалась чутью, зоркости, остроте глаза Сергея, неизменно останавливавшегося перед самыми прекрасными полотнами.

Долго, пристально вглядывался Есенин в картину Саврасова «Грачи прилетели».

— Ты понимаешь, Анна, я слышу грачиный грай, вдыхаю запах талого снега и берёзовых почек, хочется по-мальчишески заплакать от радостных хлопот этих птиц, которые как будто кричат на весь мир: «Весна! Весна пришла на Русь!» Это сама жизнь. Ах как это хорошо!

Отойдя от картины Саврасова, Есенин снова вернулся к ней.

«Ока» Поленова заставила его взгрустнуть по родным лугам, рощам, реке, где он рос, учился понимать земную красоту. Заворожённо стоял он у полотен Левитана, Серова, Куинджи, Нестерова, Рериха.

Он был потрясён живописным эпосом Сурикова и Репина, сказками и былинами, писанными васнецовской кистью.

Анна повела Сергея к картинам Верещагина и с тревогой заметила, как потемнело лицо Есенина, — в воздухе пахло войной, и верещагинская правда о войне вернула Сергея из царства красок к сегодняшним тревогам России. Особенно поразило его полотно «Апофеоз войны» — пирамида из человеческих черепов с пустыми глазницами.

Есенин в тетради назвал это воскресенье днём путешествия в прекрасное. Из виденного в Третьяковской галерее Есенину запомнились не только законченные картины, но и этюды — зримые следы неустанных поисков, творческих сомнений, подступов к достижениям.

Он соотнёс это со своей работой над стихами. Ведь и у него, как, скажем, у художника Сурикова, были этюды и эскизы к стихотворениям, пока он, работая, не признавал стихи законченными. Эти размышления заставили задуматься над собственным творчеством, заглянуть в себя.

Он знал наизусть всё им написанное и чувствовал сердцем, что ему удалось, а что осталось незавершённой попыткой открыть людям душу, не сфальшивя ни в одной стихотворной строке.