Александр Андреев - Есенин

Он соскочил с топчана и дрожащими от волнения руками стал шарить по столу, ища спички. Вот они! Чиркнула спичка, вспыхнуло жёлтое пламечко, зажёгся фитиль лампы.

Скорее, скорее занести на листок стихи, созданные во сне. Вот когда пригодились поставленный заботливой матерью пузырёк с чернилами и ученическая ручка.

Он находился под обаянием ночных стихов, на лице блуждала счастливая улыбка сквозь слёзы. Он положил перед собой чистый лист бумаги, и только тогда до него дошло, что созданные во сне стихи он забыл, как говорит мама, «заспал» и не может их восстановить. Он мучительно вспоминал хотя бы одну, первую строчку, но ничего не мог вспомнить. Осталось только чудное, но смутное, невоспроизводимое на бумаге ощущение этих простых, кристально чистых, выплеснутых из глубины души строк. Как золотые звёзды на сером небе, они светились из мглы:

Но эти слова только мерещились, только предугадывались, тут же рассыпались, не давали себя воспроизвести, а только манили и обещали снова когда-нибудь явиться, но уже не во сне, а наяву.

Может быть, позже, много лет спустя, на большой росстани Есенин, прощаясь с жизнью, с любимой, с отчим краем, будет мучительно вспоминать сегодняшние ночные стихи, и, исписав двенадцать черновиков, создаст тринадцатый, признает его беловым, уже не нуждающимся в исправлении, и эти стихи найдут отклик в миллионах людских сердец. Но в этой туманной мгле Есенин так и не смог вспомнить ни одного слова из созданного во сне, как ему представлялось, шедевра. Он вышел из амбара и, закинув голову, долго смотрел на золотые звёзды, следил, как они постепенно теряли свой блеск, свою яркость, словно покрываясь туманцем, как покрываются пеплом угли догоревшего костра.

Потом звёзды сошли на нет, их не стало, забелел, зарозовел, запунцовел восточный край неба, и, ёжась от росной свежести, Есенин подумал, что пора, пожалуй, будить Коляду и Костю и идти на берег Оки, дождаться там солнечного тепла, чтобы переплыть ставшую многоводной реку.

Он так и сделал, разбудил спавшего по соседству на сеновале Николая Сардановского, с ним на пару они подняли с постели Костю Ровича и втроём пошли через тальник и камыши к дымящейся белёсым туманом Оке.

Утро выдалось свежим, росным, обещавшим великолепие жаркого июльского дня. Не хотелось нарушать утренней тишины, шли молча. С задеваемых на ходу ветвей тальника дождём падали на них росинки. Вскоре встало солнце, и воздух начал заметно теплеть. Зазвонил колокол константиновской церкви. Звонарь сзывал прихожан к заутрене — был второй день праздника явления в Казани иконы Божьей Матери.

Казанскую в Константиново праздновали ежегодно по два-три дня; почти в каждом доме были на праздники бражка или самогонка, а в домах побогаче и казённая водка или даже бутылки вин с разноцветными наклейками.

Первым заговорил Николай. Он сказал, что отлично выспался и ему неймётся поскорее лезть в воду. Костя, взъерошенный, невыспавшийся, хватился, что забыл дома часы. Сергей заметил, что часы сегодня не понадобятся, а вот насчёт гробов можно подумать.

— Не каркай! — остановил друга Николай и начал раздеваться.

За ним разделись Сергей и Костя.

Как и вчера, окская вода была шелковисто-мягкой и тёплой. В воду друзья вошли одновременно. Костя не то шутейно, не то всерьёз перекрестился, что вызвало ухмылку у Сергея.

— С Богом! — кивнул головой Рович.

Полетели вверх и в стороны брызги. Вспенивая воду, три пловца пустились вперегонки, плывя одинаково — саженками. Минуты четыре вся тройка плыла ровно, но на пятой минуте Есенин немного вырвался вперёд.

Шлюзование Оки не усмирило её, наоборот, течение реки на этом участке стало более сильным, напористым, и Сергей понял, почему в селе не нашлось охотников плыть от берега до берега. Когда желанный берег приблизился, Сергей почувствовал лёгкое головокружение и сухость во рту. Последние взмахи рук стали заметно слабее. Но тут одна нога коснулась песчаного дна, и уставший пловец встал на дно и пошёл вброд. Сердце подступало к горлу. В носу защекотало и стало мокро и горячо. Он на ходу потрогал нос рукой — на пальцах заалела кровь.

«Этого ещё не хватало», — досадливо подумал он и постарался незаметно для рухнувших ничком в песок друзей ополоснуть руку и смыть кровь. Он опустился на мелкий, словно просеянный, мягкий серый песок. Кровь из носа и рта выползала струйкой, как алая змейка, предвестница беды.

Есенин, не поднимаясь, придвинулся к самой воде и торопливо омыл лицо. Это заметил Николай. Недовольный тем, что несколько отстал от друзей, он зорко глянул на Сергея и испугался:

— Кровь? — И побледнел. — Что с тобой?

— Чепуха. Лопнул малюсенький сосудик, — отмахнулся Сергей и предупредил: — Смотри, при матери не проговорись.

— Не маленький. Понимаю.

Дотянувшись рукой до неотдышавшегося Кости, Николай пощекотал его и самодовольно сказал:

— Мы совершили, друзья, подвиг. Это надо воспеть.

Позже, стихами, но не на листе бумаги, не в девичьем альбоме, а на дверной притолоке дома священника Смирнова Есенин нацарапал:

Написались и ещё две строфы, но они тут же и забылись. Ему случалось писать озорные, шутливые стихи, но они не западали в память.

На той же притолоке Сардановский тоже начертал стихотворные строчки, Есенин взглянул через плечо друга и прочёл что-то о лёгких кречетах, о Казанской иконе, о переплытии Оки рабами божьими Костей, Серёжей и Колей. Было там что-то и про Ильин день, который, как известно, празднуется двадцатого июля.

Но до Ильина дня Есенину не погостил ось, он поехал в Москву, так и не сказав матери о своей женитьбе из опасения, что она обидится и не простит сына и ещё неведомую ей сноху, живших невенчанными.

Ехал он не один, его попутчиком был Коляда — Сардановский, против своего обыкновения молчаливый и задумчивый. Всю дорогу в Москву — и на подводе до станции, и в поезде — Есенин был под впечатлением от как будто заново увиденного Константинова, от Оки, от луговых раздолий, перед глазами стояли мать Татьяна Фёдоровна, сёстры Катя и Шура, грустная, навсегда простившаяся с ним Наташа Шорина. Всё это сливалось в белое, душистое, как черёмуховый цвет, облако, может быть, потому, что Россия, чувствовал он, доживает последние дни мирной полосы своего бытия, и к ней неслышно, но неотвратимо подкрадывается, чтоб загреметь взрывом, братоубийственная война.