Александр Андреев - Есенин

А Есенин, словно его буря подхватила, будто заговорило, запело всё его существо, обрушил в тишину лавину простых, в сущности, обыкновенных, простонародных слов, но эти слова, слитые в словосочетания, согретые жаром сердца, обретали вдруг колдовское, сокровенное, берущее в плен звучание:

Светлые есенинские ресницы по-ребячески хлопнули два-три раза, и он молниеносно взглянул в глаза Анны и Наседкина. Этого ему было достаточно, чтобы понять — оба слушателя уже взяты в полон его стихами и сидят с расширенными зрачками, не понимая, как это можно, услышав всего шестнадцать недлинных строк, вдруг, каким-то чудом постичь Россию, великую не только своими пространствами, но и своей великой историей, ощутить во всех её красках, звуках, запахах, в сказках и поверьях, в великолепии её природы и в непосильности её труда — всю Русь, всю Россию.

А Есенин продолжал:

Снова секундная передышка, снова мимолётный взгляд на слушателей.

Наседкин сидел, размышляя над услышанным. Талантище, богатырское дарование! За Есениным не угнаться ни ему, Наседкину, ни Фомину, ни Колоколову. Но это признание не подавляло Василия.

А Анна? Анна совсем не размышляла. Она отдалась разбуженным стихами чувствам, в глазах её стояли счастливые слёзы.

А Есенин, взмахнув рукой, уже не выпевал строки, не радовал ухо перебором гусельных серебряных струн, а громко, во весь голос, как пушкинский летописец Пимен, вещал о народном бедствии:

Анна плакала. Она ещё не читала таких стихов о войне — ни у Блока, ни у Северянина, а военные стихи Маяковского до неё ещё не дошли.

А Наседкин бесповоротно понял, что Есенин оставил позади себя всех московских поэтов-сверстников и перед ним открыта дорога в мир.

Есенин замолк на высокой, патетической ноте, и, казалось, эта сверх регистра взятая нота всё ещё звенит в тишине, дрожит, трепещет, истаивая, чтобы влиться в безмолвие и там заглохнуть.

Есенин, не глядя на Анну и Наседкина, налил в свой стакан чаю из маленького заварочного чайника и жадными глотками выпил его.

Анна вынула из кармашка батистовый платок и быстрым движением сняла с длинных ресниц застрявшие там слезинки, но не произнесла ни одного слова, как будто боясь нарушить тишину.

Наседкин заговорил первым:

— Ты, Серёжа, сам ещё не понимаешь, что ты написал. Твоя «Русь» ставит тебя в первый ряд современных русских поэтов, где Блок, Брюсов, Бунин, Бальмонт и Маяковский.

— Как? Маяковский тоже в первом ряду? — ревниво спросил Есенин.

— Да, Серёжа. А с тех пор, как ты написал «Русь», он рядом с тобой.

Они говорили, не замечая быстротекущего времени. Наконец Наседкин нечаянно глянул на ходики и вскочил как ужаленный:

— Ну, Серёжа, погубил ты меня. Опаздываю на целых два часа. — И заторопился: — Спасибо, милые друзья, за прекрасную поэму, за хлеб-соль, за ласку. Бегу, как лермонтовский Гарун, быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла.

Пожав торопливо руки Сергею и Анне, он выскочил из квартиры.

— У меня, Серёжа, есть для тебя добрый, дружеский совет, — сказала Анна. — Не печатай «Русь» в Москве. Её непременно напечатают в Петрограде. Месяцем раньше, месяцем позже — какая разница? Зато резонанс Петрограда не сравнить с московским — на всю Россию!

— Я думаю, ты права...

И вдруг, словно отмахнувшись от разговора, Есенин задумался, губы его дрогнули и всё лицо озарилось обаятельной улыбкой.

— Почему ты сияешь?

— О Петрограде говорили, и я мечту свою вспомнил.

Есенин всё ещё улыбался, но глаза холодно сверкнули, как голубые льдинки.

— Ты только не смейся. Выносил я мальчишескую мечту. Приеду я в Петроград. Достану одежду, головной убор...

— Одежду? — переспросила Анна, не понимая.

— Я не договорил, Анна. Мне одеяние нужно временно, на один раз. Я навёл справки — это можно взять напрокат в костюмерной театра.

— Ничего не понимаю! — пожала плечами Анна.

— Ты дай досказать. У Пушкина есть стихи, ты их знаешь. «Облокотись на мост Кокушкин...» Ну и там: «Сам Александр Сергеевич Пушкин». И рисунок пушкинский есть. Чернильный рисунок. Гусиным пером. Всё изображено: и место, и поза, и даже Петропавловская крепость в перспективе. Ну вот. В Петрограде я беру в театре напрокат крылатку-накидку пушкинской эпохи, цилиндр, трость. Одеваюсь щёголем девятнадцатого века и — в крылатке, в цилиндре, с тростью — иду на Кокушкин мост и становлюсь, как когда-то Пушкин, облокотись на перила моста, глядя на ненавистную Петропавловскую крепость... Вот и всё.