Александр Андреев - Есенин

Мальчик произнёс, не робко, а спокойно, с достоинством:

— Это Сергею Александровичу. От мамы. — И протянул букет. Девочка подала свой.

Есенин поспешно вылез из-за стола, принял от детей букеты, на лепестках роз ещё светились капли утренней росы.

— Передайте маме мою благодарность.

— Благодарю, передам, — сказал мальчик. — До свидания. — Он опять поклонился, а девочка снова присела, тронув пальчиками платьице. И они ушли. Мальчик вёл сестрёнку за руку.

Есенин был взволнован, случившееся повергло его в смятение.

— Мама, найдётся у нас свободная кринка? — Он положил цветы на стол.

— Погляди в чулане, — сказала мать, едва скрывая смущение.

Он сунулся в чулан, нашёл пустую кринку, красную, гончарную, наполнил её водой и поставил в неё розы. Благоухание текло от них, заполняя всю избу. Посреди избы стояла мать и, что-то соображая, тихонько качала головой.

Воробьиха, поджав губы, встала.

— Спасибочко за чай, за сахар. Я уж пойду... — Она накинула на голову свой атласный платок и заколола его булавкой у шеи.

— Заглядывай, Варя, — сказала мать каким-то упавшим голосом. — Не обходи стороной...

— Непременно, Таня, непременно.

Есенин неприкаянно потолкался по избе, потом присел к столу и наскоро, не ощущая вкуса, съел яичницу, запил пирог чашкой чая и молча вышел из избы в сад.

Каждый вечер, как только начинало смеркаться, Есенин надевал свой серый костюм, начищал ботинки и, выпив прямо из кринки молока, пересекал наискось улицу, скрывался за высоким забором барского особняка. Иногда за ним заходил Тимоша Данилин, и тогда они отправлялись вдвоём.

Их встречали ласково и непринуждённо. Первое время Есенин чувствовал себя стеснённо в этом необычном месте. Хозяйка улавливала это его состояние и однажды спросила с едва приметной улыбкой;

— Вы действительно так робки, Сергей Александрович, или это ваша манера держаться так... скрывая свои подлинные чувства за опущенными ресницами?

Есенин удивлённо взглянул на неё.

— Я об этом не думал, — сказал он, помедлив. — Так уж выходит... Вам неприятно моё поведение?

— Нисколько. Чувствуйте себя как вам удобней!.. — Она вглядывалась в него всё пристальней. — Когда я наблюдаю вас, то невольно возникает мысль... Много вы принесёте горя женщинам, много слёз, разочарований!

Есенин отступил от неё, как будто испугавшись.

— Да, да... Делать это вы будете не умышленно, без цели, а так... мимоходом...

— Что вы говорите, Лидия Ивановна! Это невозможно.

— Я вижу... Я знаю... Я — женщина...

— Мне как-то неловко... честное слово. В ваших словах я слышу упрёк, которого я не заслужил... Может быть, мне уйти...

Она остановилась перед ним, спокойная, с умной, чуть снисходительной усмешкой. Белое платье, узкое в талии, с высоким воротом, закрывавшим шею, делало её высокой и, пожалуй, величественной.

— Зачем же вам уходить? Вы так обидчивы? Не надо. Вы сейчас не такой, поверьте, я лишь предполагаю, каким вы будете в будущем. И вы не уйдёте, потому что... — Она как бы запнулась и закончила просто: — Сейчас мы будем пить чай. С вареньем... Пройдёмте на террасу... Тимофей Петрович, приглашайте господина Есенина...

Они сидели на открытой террасе за столом. Шумел самовар, поблескивали в закатном луче солнца чайные приборы, скатерть. Вокруг террасы цвёл жасмин — пышно взбитая, благоухающая пена цветения.

Ока внизу словно оборвала течение и стояла, чутко прислушиваясь к тишине угасающего дня. Багряные блики расплылись, и вся река выглядела красной, накалённой изнутри. От неё вместе с сумерками медленно подымалась прохлада.

Лидия Ивановна сама разливала чай, крепкий и душистый.

— Угощайтесь, — сказала она, подойдя к Есенину сбоку, и поставила перед ним вазочку со свежим клубничным вареньем. — Тимофей Петрович говорил мне, что вы знаете наизусть много стихов, даже «Евгения Онегина» и «Демона». Это правда?

— Правда, — ответил Есенин. — Пушкина знаю почти всего, Лермонтова всего...

Горничная принесла лампу под широким абажуром из зеленоватого стекла, на высокой подставке, освободила для неё место посредине стола. Свет её сразу изменил лида, приблизил темноту к самой загородке, и цветущие ветви жасмина утонули во мраке.

— А западных классиков вы знаете? — спросила Лидия Ивановна. — Байрона, Гейне, Верхарна? Поэтов древней Эллады?

— Мало, — сознался Есенин. — А то, что читал, не понравилось. «Манфред», например, Байрона. Неживой, надуманный. Разве можно сравнить его с поэмой «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова! Тут кровь, душа, страдания живых людей. А там — одна отвлечённость.

— Ты не прав, Сергей, — сказал Тимоша Данилин, до сих пор скромно молчавший. — Любить или не любить Байрона — это твоё личное дело, но знать его или других поэтов ты обязан...

Лидия Ивановна поспешно отозвалась:

— Вы совершенно верно заметили, Тимофей Петрович. — Она вдруг заволновалась, с ложечки на скатерть упала рубиновая капля варенья. — Ах какая я неаккуратная! — Взяла салфетку и бросила её, прикрыв тёмное пятно. — Знать — значит понять, — продолжала она. — А поймёте, то, возможно, и полюбите... Кстати, Байрон влиял и на Пушкина, и в особенности на Лермонтова...

— Но он при всём своём влиянии не смог оторвать их от жизни народа... — Есенин поглядел на неё открыто, даже слишком смело; прядь волос над бровью, пронизанная светом лампы, казалась красной. И эта красная прядь притягивала взгляд хозяйки.

— И вы, пожалуй, справедливо заметили, Сергей Александрович, — сказала она негромко, с расстановкой. — Они были крепко связаны с землёй. В этом вообще ценность русской литературы, русского искусства... — И вдруг она, глядя ему в глаза, стала читать по-французски.

Есенин впервые слышал чужой, картавый язык, и его слух был поражён новизной. По тому, как она читала — певуче, врастяжку, — он догадывался, что это были стихи.

— Кто это? — спросил Есенин, когда она умолкла.

— Поль Верлен. А вот он в переводе Валерия Брюсова. Послушайте:

Есенин молчал, взволнованный, покорённый не столько строчками стихотворения, сколько её голосом, монотонным, вкрадчивым, плывущим. Ему показалось на миг, что кто-то в темноте кустов подкрадывается к нему, к его сердцу, он как будто слышал шелест кустов за спиной и оглянулся. Про себя он отметил, что стихи Верлена давят, как неизлечимая болезнь, как навязчивый сон, и они глубоко чужды ему.