Александр Андреев - Есенин

— А вот послушайте, как звучит Байрон на родном ему языке, — сказала Лидия Ивановна и стала читать по-английски.

И Гёте она декламировала на немецком языке. Есенин слушал и поражался и её знаниям, и её неистовому обаянию, красоте и ощущал себя в её обществе неучем, нескладным деревенским парнем... Смутное чувство сожаления о чём-то неосознанном, но важном коснулось души, вызвав ожесточение и неутомимую жажду знаний — невозможно идти вперёд, быть поэтом, не постигнув поэзии во всей её объёмности...

Но сильнее всего на него влияла музыка, она завораживала, проникая в самую глубину, в сердцевину его существа.

— Лидия Ивановна, поиграйте что-нибудь, — попросил Есенин.

Она оживилась:

— Вы хотите? Идёмте...

Они оставили стол и пошли в гостиную. Лидия Ивановна тотчас села за рояль, стоявший почти на середине просторной комнаты. Тимоша сел в кресло, а Есенин осторожно облокотился о край чёрного полированного рояля. В этом доме он впервые услышал и Бетховена, и Шопена, и Чайковского, и Рахманинова... Он внимал сложнейшим сплетениям звуков свято, как внимал в детстве молитвам. Ему хотелось плакать от благоговения, от красоты и восторга. Он забывал про всё, себя не помнил, чувствовал только, как вливается в грудь что-то непостижимое, божественное — свет солнца.

Она перебирала клавиши, где с силой, где с нежностью, где с болью и страстью; она глядела на этого удивительного человека и удивлялась тому, как он слушал. И чем дольше она глядела, тем ближе он как бы подступал к ней, близко, совсем близко, чистый, застенчивый, талантливый, талантливый навсегда — она это скорее угадывала сердцем, чем осознавала умом. Пыталась отстранить его и не могла, не хватало сил. Наконец она зажмурилась и резко опустила крышку рояля. От неожиданного стука Есенин вздрогнул, улыбнулся простовато и светло, как бы спрашивая: уже всё?

Через полчаса, покинув белый дом, он шагал через улицу к своему амбару, благодарный, влюблённый, до краёв полный неясными ощущениями и красотой...

Рассвет едва-едва подымался, заря лишь проклёвывалась с краешка неба, трава никла под тяжестью оловянной росы и обильно омывала ноги — ботинки сразу намокли. От дыхания морозные облачка колебались перед глазами...

Николай Сардановский, подойдя к амбару, постучал в дверь.

— Коля, ты? — отозвался Есенин. — Отворяй. Я уже давно проснулся. Заходи.

— Одевайся. Я подожду здесь.

Через полчаса они спустились к реке, взошли на паром, чтобы перебраться в луговое заочье.

На пароме стояли две подводы с шалашами на телегах, с косами, с граблями. Возле телег курили мужики — отправлялись они в луга надолго, на всю сенокосную пору. По знаку перевозчика мужики схватились за канат, паром тронулся, отвалил от берега и пошёл, тихо покачиваясь.

Есенин тоже перебирал руками канат. Лошади, переставляя ноги, глухо стучали копытами о настил. У перил — бабы с вёдрами, ехали доить коров. Примолкли, подрагивали от холода. По реке тек туман. Он голубиными сизыми крыльями плескался у самого лида, и волосы у Есенина, отсырев, потемнели. Заря, разгораясь, приминала туман, разрывала его на клочья, и вскоре внизу, в просветах, металлически холодно засветилась вода.

Широколицый, обросший как бы грязноватой щетиной, Василий Чёрный, попыхивая самокруткой, взыскательно следил, как Есенин и Сардановский тянут канат.

— Косой поиграть захотелось, ребята?

— Помочь надо, дядя Василий, — охотно ответил Есенин. — Да и поразмяться тоже.

— Ты, Сергей, вставай за мной — ловчее будет. Я человек выдержанный, не торопыга. Иные спервоначала как возьмутся махать, как возьмутся, инда брызги с кос летят, — сил-то много! Далеко вперёд других упорет. Молодой, необмятый, необтёсанный. Беги, думаю, дурашка, беги... и ждать долго не приходится, глядишь, прыть с него сбилась — останавливается, то и дело точит косу, пот с него, с лопуха, в три ручья льёт, воздух хватает, как рыба, разинутым ртом, вот-вот ноги протянет... А я иду себе, не спешу. Дых возьму и иду. Главное, дых правильно взять... — Василий затянулся последний раз, швырнул окурок в воду. — Вот с Божьей помощью и добрались.

Паром причалил к мосткам, Василий взял серого коня под уздцы и вывел его с парома на берег. Есенин и Сардановский пошли следом за его подводой. Есенин всё время шагал молча, вертящееся колесо телеги приковывало взгляд.

На взгорье открылась зелёная равнина заливных лугов, а сбоку, как цыганский табор или как стоянка древнего кочевья, протянулись рядами шалаши, плетнёвые, из тёса, крытые соломой, а то и железом; рядом с шалашами — телеги оглоблями вверх, чуть поодаль — костры. Всё это было густо, мощно, и веяло от всего этого вольностью, дикостью.

Сенокосная пора! Самая радостная из всех, что издревле выпали на горькую мужицкую долю. И эта пора не из лёгких — помахай-ка с рассвета до темна косой, помечи-ка огромные охапки сена в крутобокие стога!

Но чем-то веселит она душу, как праздник, эта пора; раздольем, что ли, раскинутым перед взором, как счастливое будущее человечества, синью, что ли, настоянной хмелем и диким мёдом цветущих трав, артельностью работы, что ли, где каждый открывает щедрость своей силы и ловкость: «Эх, размахнись, рука!» — песнями женщин, что ли, — они летят как лебяжьи стаи над Русью вместе с её вольными ветрами...

Василий Чёрный распряг коня — ребятишки отогнали его в табун, — связал оглобли, задрав их в небо. Подошедшие мужики, Есенин и Сардановский помогли снять с телеги шалаш и поставить его «на сенокосную улицу» в ряд с другими. Туда Василий перенёс вещи, одежонку, постель. Потом снял с телеги две косы. Оценивающе оглядел их, подал одну Есенину.

— Это тебе, Сергей. Она чуток поменьше и, значит, полегче... Отбита, наточена — бритва! Для тебя, Николай, — обратился он к Сардановскому, — у меня нет. Поспрошай у кого ни на есть...

— Я найду, дядя Василий, не беспокойтесь. А не найду, так с бабами сено стану ворошить. С бабами даже веселее! «Бабы с граблями рядами ходят, сено шевеля...»

— Пошли, Сергей! — позвал косарь.

Василий Чёрный и Есенин прошли на свою делянку. Остановились. Луг был пустой, дышал он сыростью, трава стояла густая, тяжеловесная, усыпанная цветенью. И Чёрный и Есенин были в косоворотках распояской, с расстёгнутыми воротами. Есенин невольно позавидовал: широкая грудь Василия упруго выпирала двумя живыми, чугунной твёрдости плитами, бугрились налитые мощью плечи.

— Ты, Сергей, полосу возьми поуже, а то, не ровён час, отмахаешь руки без привычки, — наставлял Василий. — Вот тебе брусок, положь в карман. Ну, как деды говорили: стогом!..

И пошла работа! Василий Чёрный осторожно, не в полную силу сделал несколько пробных взмахов. Подсеченная трава, шурша, легла покорно, точно ждала этих взмахов. А потом он пошёл кидать косу, чётко, размеренно, как машина; двигался вперёд, твёрдо переставляя крепкие, словно железные, ноги.