Александр Андреев - Есенин

Мать только вздохнула — знала, что так оно и случится и никакие угрозы его не остановят.

— С отцом хоть посоветуйся, он тебе зла не пожелает.

— Посоветуюсь, мама... если понадобится.

За завтраком мать спросила как бы невзначай:

— Нынче опять к барыне пойдёшь?

— Да.

— Не ходил бы ты к ней, Серёжа. Не пара она тебе. Замужняя. У неё двое детей... Неужели девушек-то нет в селе? И Анюта Сардановская, и молоденькие учительницы. Незанятые...

Есенин нетерпеливо отодвинул от себя чашку со щами, рассердился:

— Ну что тебе за дело, мама, где я бываю, с кем общаюсь! Не в шайку же разбойников хожу. И не один я бываю там, Тимоша Данилин тоже ходит туда...

— Да ведь он по делу — детей её учит. А ты что делаешь?

— Читаем, музыку слушаем, играем в крокет...

— Играете... — Мать с осуждением покачала головой. — И она тоже хороша птица — нашла, с кем играть... Закружила парню голову...

Есенин развеселился.

— Сегодня поеду с барыней на яр. В имение её брата.

Мать всплеснула руками:

— Час от часу не легче!

День был душным. Солнце, будто в лихорадке, то зябко куталось в пуховые облака, и тогда духота становилась ещё гуще, изнурительней, то неспокойно сбрасывало их с себя и жаром своим томило, жгло землю. По тяжкой испарине чувствовалось, что где-то неподалёку ходят грозы. Глуховатый, старчески-ворчливый докатывался сюда громовой гул, и по листьям деревьев, как бы в предчувствии бури, пробегал лёгкий трепет.

Мать сказала сыну:

— Куда поедете? Какой вам яр! Гроза надвигается.

— Гроза нас не заденет, — сказал Есенин. — Да и не сахарные мы — не размокнем, не растаем... И не пешком идём, а на лошадях едем. — Он стоял перед зеркалом и подвязывал галстук.

Мать поняла, что отговаривать его от поездки без толку, — он поступит так, как задумал.

Есенин вышел в сад. Вишни шумели от внезапных порывов ветра: ветер трепал их верхушки, срывал листья и относил подальше, за изгородь; он трепал волосы Есенина, и мягкие пряди, падая на лицо, заслоняли глаза.

Есенин вошёл в амбар. Сел к столу и вдруг ощутил тоску — давно не писал, неделю, две, а может быть, и больше, и ноша в душе становилась всё тяжелее и тяжелее. Поездку на яр ждал, мечтал о ней, но чувствовал — тоску она не уменьшит и тяжесть с души не снимет.

На листке бумаги перед ним отдельные строчки, слова, рифмы, простые, безыскусные, естественные, как дуновение ветра, что шумит в вишенье. Прочитал две строчки, улыбнулся.

«Будет время, допишу...» — подумал он, берясь за чистый листок. Было такое ощущение, будто он что-то вот-вот потеряет, дорогое и невозвратимое, и от этого обнимала душу грусть — необъяснимая, как предчувствие, да и предгрозовая тишь давила на плечи.

Вывел строки, сложившиеся как бы сами собой, без усилий, — они тревожили его несказанностью и только сейчас прояснились, явственные, зримые.

Усмехнулся невесело: соврал, наиграл перед самим собой — а как же стихи, поэмы, которые ещё не написаны, которые видятся и во сне и наяву? А образ женщины, его, есенинский!.. Наташка... Вспомнил сенокос, её жест, несмелый и преданный.

И он написал — будто рукой его водила Наташка Шорина:

Вышел из амбара, прошёлся по тропке. Ветви вишен, качаясь под ветром, слегка ударялись о его плечи, как бы напоминая, что нельзя терять минут, если эти минуты наполнены чувствами, дороже которых у него нет, и надо вернуться к столу. Вернулся, записал новую строфу:

Чередование строф можно потом изменить... Но что будет впереди, в начале этих строк, и во что это выльется в конце — он ещё не знал. Мелькнула строчка, как прозрачное облако, мимолётно, не оставив даже тени. Но он её уловил скорее чутким слухом, чем сознанием, подобно обрывку песни, прилетевшей издалека: «Крестясь на берег и стога». «На берег» — тоже не точно, берег не храм.

Копны и стога чем-то напоминают часовни, церкви; храмы. Да! «...Молясь на копны и стога».

Есенин потёр руки, радостно улыбаясь: заключительная строка есть. Середина стиха есть, слова не стёртые, слава Богу! Погоди, перед строкой «Хочу концы земли измерить...» надо поставить вот это. Отыскал в бумагах нужную четвертушку листа, разобрал нацарапанное в потёмках: «Туда, где льётся по равнинам берёзовое молоко...» Неясно, словно сквозь туман, проступало всё стихотворение, уже угадывалась его стройность, законченность... Знакомый трепет улёгся. Грудь заполнила радость — не продохнуть. Слова ложились на бумагу без усилий, чёткие, буквы ещё не стояли отдельно друг от друга, как одинокие избы на выселках, они ещё цеплялись руками по-хороводному:

Ах, если бы всегда было так легко и так, в сущности, просто — села птица на ветку и запела: бесхитростно и звонко плела свой узор... Нет, это — только начало. Мучительные раздумья, отчаяния, взлёты, падения, поиски, находки, потери. Всё это — он знал — ждёт его впереди.

Ветер усиливался. Темнело, и писать стало трудно, в сумраке амбара буквы едва различались. Не хотелось зажигать лампу, но придётся...

В это время в двери появилась голова кучера помещицы Кашиной — взлохмаченные ветром волосы, чёрная аккуратная бородка, поникшие негустые усы.

— Вы здесь, Сергей Александрович? — спросил Иван, вглядываясь внутрь амбара. — Лидия Ивановна просят вас к себе. Они удивлены, господин Есенин, и беспокоятся, что вас до сих пор нет. Думают, не случилось ли чего... Пойдёмте, пожалуйста.

— Да, да, я сейчас, — отозвался Есенин, складывая в стопку исписанные листки, краснея от неловкости — так увлёкся, что позабыл о барыне и о поездке на яр. — Идите, Иван Трофимович, я сейчас буду.

— Я подожду тут, если позволите, — сказал Иван. — Велено без вас не являться. Лошади уже заложены...

Он сел на скамеечку и закурил. Возле него вертелась Катя, разглядывая чернобородого человека с барского двора; вбежав в амбар, прошептала брату скороговоркой:

— Он не уходит. Сидит... Бородатый, как домовой. Не езди с ним, Серёжа. Ещё завезёт куда-нибудь да зарежет...

Кучер показался сестре разбойником или колдуном.

Есенин засмеялся:

— Куда же он меня завезёт, интересно?

— В омут какой-нибудь...