Александр Андреев - Есенин

Когда он проходил мимо крыльца, мать попыталась ещё раз урезонить сына:

— Гляди-ка, что начинается! Неужто другого дня не будет?.. Ты, Иван, хоть пригляди за ними. Не бросай.

Кучер сказал неприветливо, отрывисто:

— Что они мне? Разберутся сами — не младенцы...

Есенин и кучер Иван пересекли улицу и скрылись за воротами белого дома.

Держа на руках маленькую Шуру, Татьяна Фёдоровна всё стояла на крыльце с тайной надеждой, что быстро наступавшая гроза устрашит их и они отложат поездку... Нет, ворота распахнулись, и пара вороных, запряжённых в рессорный тарантас с поднятым парусиновым верхом, дружно вымахнула на улицу, направляясь к съезду, ведущему к Оке...

Чёрные тучи встали над селом, над рекой, над заречными лугами, над яром, подобные спрессованной темноте ночи. Гроза предвещала беду. Трескуче раскатившись, гром с яростным уханьем вбил посреди улицы золотой огненный столб, прямой и толстый, чуть дальше — второй такой же, пламя вспышек плеснулось в окна покорно примолкнувших изб и померкло. Темнота сомкнулась ещё плотнее, стало жутковато...

— Господи, батюшка Николай Угодник, спаси их, — прошептала Татьяна Фёдоровна и перекрестилась. Перекрестилась и Катя, часто-часто.

Грозовая буря пронеслась вдоль улицы, с ливнем, с громом, с молниями. Молнии то падали отвесно, словно мечи с заострёнными концами, и врезались в землю по самую рукоять, то разваливали тучи ветвистыми потоками, и тогда открывались ущелья и бездны в горных хребтах. Буря налетала порывами, как бы прыжками: прилегала, чтобы набраться сил, потом накидывалась ещё более неистово, безжалостно...

Соломенные кровли домов и риг вздымались, подобно лошадиным гривам. Ветла, стоявшая перед соседней избой, под напором дождя и ветра хрустнула с треском и стоном и повалилась набок — листвой в широкую лужу... Дождь хлестал в стёкла окошек, обливал их сверху вниз сплошной текучей завесой.

Татьяна Фёдоровна стояла в избе у окна, но текучая дождевая завеса скрывала улицу от глаз. Сквозь рёв грозы пробились истошные, полные ужаса крики:

— Тонут! Паром сорвало! Тонут! На помощь!..

Татьяна Фёдоровна сунула Шурочку Кате, а сама, накинув на голову платок, сорвала с гвоздя тужурку и, с трудом попадая в рукава, выбежала под проливной дождь. Вместе с другими побежала, шлёпая по лужам, скользя по грязи, к перевозу.

Ураган застал паром, на котором переправлялись Есенин, Кашина и кучер Иван, на самой середине Оки. Река точно взбесилась — Есенин никогда не видел её такой злой и страшной. Она вставала на дыбы, как дикий белогривый конь, и обрушивалась на паром, порываясь опрокинуть его. Он накренялся то на одну сторону, то на другую, колеса тарантаса скользили по настилу, лошадей заносило, и они, не знавшие такой непогоды, всхрапывали и мерцали мрачными отчаянными глазами.

Иван держал вороных под уздцы, похлопывал их по иссечённым дождём шеям, приговаривал что-то успокоительное.

Лидия Ивановна прижалась в углу на мягком сиденье, скрытая брезентовым верхом, и трудно было понять, боится она грозы или радуется ей. Лишь изредка, когда паром наклонялся, она хваталась за локоть Есенина и туго сжимала его. За весь путь она не проронила ни слова.

С широких полей шляпы её сыпались капли на колени, на платье, и Есенин прикрыл её парусиновым пологом, а когда вдруг зажигалась молния, он видел её побледневшее лицо, насмешливо сверкающие глаза и белые в улыбке зубы.

Когда выбрались наконец на берег и лошади разом взяли тарантас и вымахнули на взгорье, Есенин сказал:

— Лидия Ивановна, я прошу отправить Ивана Трофимовича назад в село. Я хорошо знаю характер моей матери, она наверняка сейчас беспокоится, думает, что с нами что-нибудь стряслось... Недоброе...

— Я согласна, — сказала Кашина. — Возвращайтесь, Иван... Скажите, что переправа прошла благополучно.

Сердитый, мокрый, Иван проворчал было:

— Как поедете одни? Собьётесь с дороги. В болоте завязнете...

— Я тут каждую тропинку знаю, — заверил Есенин. — А то так в лесу остановимся и переждём до утра — нам торопиться некуда...

Когда Есенин на другой день к вечеру вернулся домой, он вроде бы не узнал мать, она как будто опала вся, как будто постарела, странная осенняя желтизна прильнула к её щекам — так изменила её прошедшая грозовая ночь.

Она не обмолвилась ни словом, пропуская его мимо — в амбар. Лишь в глазах её стоял плач без слёз.

Есенин сел к столу и положил перед собой руки. Он был бледен, чувствовал сильное утомление. Ему было жаль мать, жаль, как никогда, — он ощущал её сердечную боль... Как часто случалось, сама собой сложилась фраза: «Эх ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала?..» — и улыбнулся иронически — любил обжигающие новизной слова, образы...

Мать тихо позвала его, и он, как бы очнувшись, вышел к ней. Склонив голову набок, она глядела на него долго и как-то сострадательно. Потом сказала:

— Серёжа, сынок, поезжай к отцу.

— Хорошо, мама, — ответил он поспешно, словно только и ждал этой её просьбы. — Завтра уеду...

...И вот к крыльцу избы дядя Саша подогнал подводу — надо отбывать к новому пристанищу.

— Выноси грузы, племянничек! — крикнул дядя Саша с насмешкой. — Боюсь, на одной лошади-то не довезём. Писанины на подвоза, чай, накатал.

Есенин засмеялся невесело.

— Да уж накатал! Тебе за год не осилить. — Он уложил в передок телеги сколоченный из фанеры чемодан с углами, обитыми жестью, цветистый узел с едой, на солому бросил пальто — вот и вся его поклажа.

Наступил час расставания. В проулке собрались бабы из соседних дворов, родичи... В сторонке, опершись на подог [21] Подог — палка, трость. , отполированный ладонями до глянца, стоял дед, растроганный и насмешливый.

Дядя Саша хитровато, с ухмылкой подмигнул племяннику:

— А барыня-то неужель не придёт проводить?

Татьяна Фёдоровна строго оборвала его:

— Прикуси язык! Больно весел без меры!..

Есенин невольно покосился на белый дом, строгий и безмолвный.

Татьяна Фёдоровна заторопилась:

— Трогай, Саша. — Она перекрестила сына. — Дай тебе Бог счастья. — Погладила по волосам, поцеловала. — Пиши нам почаще, сынок. Отца слушайся...

Есенин обнял деда и вдруг всхлипнул. Борода деда щекотнула ему шею — как в детстве. Дед, довольный, улыбчивый, будто грозя кому-то, взмахнул корявым костистым кулаком, не злобно, а так, для порядка:

— Гляди, не трусь там в Москве! Держись крепче, помни, что ты — мой внук! И знай: плохую лошадь вор не уведёт. — И легонько оттолкнул от себя внука. — Езжай с Богом!

Есенин поцеловал всех женщин, стоящих в проулке. Дядя Саша хлыстнул лошадь. Сытая, резвая, она сразу же взяла рысь. Мелькнули резные нарядные наличники, проплыли серые избы, выстроившиеся в длинный ряд... Потом подвода свернула на выезд, зарябили в глазах изгороди с перекинутыми через них ветвями садов, и — вот оно, поле. Есенин оглянулся: прощай, село! Что его ждало впереди? Может быть, слава поэта, может, ночлежки, прокуренные кабаки, безвестность...