Александр Андреев - Есенин

Есенин и Воскресенский молча покинули общежитие. Во дворе Владимир Евгеньевич, задержавшись, склонил голову.

— Не жилец Тоболин. Долго не протянет. Жаль. Прекрасный русский рабочий...

На другой день Есенин явился в магазин очень рано. Он плохо спал, проснулся в угнетённом состоянии, не находил себе места, не мог, как ни старался, обрести покоя — что-то неясное, томительное, как ожидание недоброго, сдавливало душу, не отпуская ни на минуту. Он пытался унять эту боль игривой песенкой из репертуара чиновника-соседа, но слова как бы застревали в горле, не в силах прорваться наружу.

Магазин ещё не открывали, грузчики перетаскивали с подвод в кладовые мясные туши. Приказчики, кто пришёл пораньше, прибирали свои места за прилавком.

Работа Есенину претила. Конторские книги, счета, накладные вызывали в нём чувство протеста и неприязни. Чувство это пугало его... Он потолкался в зале для покупателей, вышел на улицу, постоял на ступеньках крыльца, наблюдая, как, просыпаясь, оживала Москва: грохотали трамваи, доносились с Павелецкого вокзала гудки паровозов, тянулись гружёные возы, и солнце, поднявшись, утонуло в тусклой и вязкой мгле, висевшей над городом.

Есенин вернулся в помещение. Отец, увидев его, удивился:

— Зачем в такую рань пришёл? Ты ведь не грузчик.

— Не спится что-то, — сказал Есенин.

В глазах Александра Никитича мелькнул холодок.

— Зря ты водишься с этим... вечным студентом. Затемнит он тебе голову. Втянет в беду.

— Я не мальчик, — ответил Есенин. — Втянуть меня, куда не захочу, никому не удастся. — Он поднял крышку прилавка и прошёл в заднюю половину магазина, поднялся в контору. Сел за свой стол, замер, задумавшись, глядя на улицу в окно.

Служащие уже заняли свои места, раскладывали бумаги — возвращались к прерванному вчера делу.

Часа через полтора прибыли хозяева. Первой с благосклонной улыбкой вступила в контору Олимпиада Гавриловна, за ней — Дмитрий Ларионович. Все, кто находился здесь, при виде хозяйки встали, безмолвно и почтительно склонив головы. Счетовод Мефодий Васильевич Суржиков, словно листочек, подхваченный ветром, снялся со стула и очутился возле женщины, неслышный, угодливый, подхватил под локоток, подвёл к стеклянной перегородке. Вернувшись на место, не скрывая льстивой усмешки, произнёс:

— Головокружительная женщина! — и почему-то взглянул на Есенина.

Служащие не могли не заметить, что с тех пор, как среди них появился молодой конторщик, Олимпиада Гавриловна не пропускала дня, чтобы не побывать в лавке. Прежде за ней этого не водилось.

Есенин ничего не слышал и не видел, он будто оцепенел, чутко прислушиваясь к себе, к звону неведомых струн, внезапно зазвучавших внутри него печально и торжественно. Это ощущение возникало в нём и достигало болезненной остроты, когда слова, будто по чьей-то умной команде, выстраивались в строчки — только успевай записывать, пока волшебная жар-птица не упорхнула...

Его вернул к реальности властный голос:

— Господин Есенин! Сергей Александрович!

Есенин оглянулся. В двери застеклённой перегородки, отделявшей хозяйский кабинет, стояла, держась руками за косяки, Олимпиада Гавриловна.

— Пройдите сюда, пожалуйста, — приказала она. Есенин прошёл за перегородку, остановился, глядя на неё с любопытством и ожиданием. Она была одна, Дмитрий Ларионович спустился в разделочную.

— Прикройте дверь. Сядьте, — сказала хозяйка.

— Благодарю вас, я постою.

— Почему вы нас избегаете, Есенин?

— Кого вас?

— Меня, например, — Она сидела на диване, откинувшись на подушку, рука, стянутая в запястье узким рукавом, лежала на спинке; на пальцах — кольца с дорогими каменьями, на груди на золотой цепочке — золотой медальон. Высокая шея, закрытая стоячим воротником, поддерживала красивую голову с забранными наверх волосами. Полные губы полуоткрыты, сощуренные глаза по-озёрному поблескивали сквозь густоту стрельчатых ресниц. — Что же вы молчите?

— Помилуйте, Олимпиада Гавриловна! Передо мной никогда не возникал вопрос: избегать вас или нет? — Есенин улыбнулся, вспомнив слова Луки Митрофанова про клубок для молоденькой кошечки. — Я веду себя как все.

— Если бы вы вели себя как все, то вы так же вставали бы, как все, при моём появлении. Выходит, вы отдельно от всех. Вы особенный... Чему вы улыбаетесь?

— Какой я особенный, Олимпиада Гавриловна! Обыкновенный конторский служащий, вам подчинённый.

Она встала, шагнула к нему, стрелы ресниц взмахнули ввысь, открыв синеву глаз.

— А подчиняться такой женщине, как я, разве зазорно?

— Приятнее подчиняться женщине красивой, чем безобразной, — это естественно. Но подчинение кому-то или чему-то само по себе унизительно. И простите, Олимпиада Гавриловна, вставать я не стану: вы не генерал, я не солдат... — Взгляд потемневших глаз его был непреклонен, насмешлив и даже высокомерен, а голова откинута назад.

Она уловила чутьём, а не умом, что ещё немного — и услышит дерзость. А был он хорош в своей простоте и непокорности и вызывал в ней чувства неясные, незнакомые ранее.

— Ладно, Бог с вами, не вставайте, — примирительно промолвила она. — И вообще всё это мелочи. Не стоит на них обращать внимания, особенно вам, поэту. — Дотронулась до его плеча длинными холёными пальцами. — Вам не хочется написать для меня стихи?..

— Нет.

— А если я попрошу?

— Я не пишу стихов по заказу, простите.

Она вернулась к дивану, села на прежнее место, явно огорчённая.

— Какой вы невежливый и несговорчивый молодой человек. Я не привыкла, когда мне в чём-нибудь отказывают, учтите.

— Учту, — сказал Есенин. — Я могу идти?

— Погодите. Сядьте.

Он присел на краешек дивана.

— В воскресенье, то есть послезавтра, мы собираемся за город... на лоно природы. К Царицынским прудам. Человек семь-восемь. Приличные, остроумные люди. Гитары возьмём, граммофон. Ну и вино, конечно. Танцевать будем, петь песни. Искупаемся в пруду. Будет весело! Вы не хотите присоединиться к нам? — Она пошутила кокетливо: — Нашей компании как раз недостаёт поэта.

Именно это, последнее, возмутило Есенина. Он вскочил.

— Извините, но я не могу принять вашего предложения — много хлопот по дому. Да и поэт для вашей компании нужен другого склада.

Губы её обиженно дрогнули.

— Какой вы... принципиальный. Вот чудак!

В кабинет вошёл хозяин, чем-то озабоченный, какой-то замотанный. Мельком взглянул на Есенина, наклонился над столом, просматривая бумаги, не садясь. Жена удивлённо пожаловалась:

— Митя, я предложила господину Есенину поехать с нами за город. Так они изволили отказаться. Ну, не чудак ли?

— Правильно сделал, что отказался. — Крылов даже не взглянул на жену. — Что ему делать с нами? Водку пить? Слушать плоские остроты, пошлые песенки?