Александр Андреев - Есенин

Есенин с вызовом вскинул голову — не терпел замечаний.

— Что вы имеете в виду, Владимир Евгеньевич?

— Ваши жалобы на жизнь. Во-первых, вы её ещё слишком мало знаете, а то, что знаете, не такое уж плохое, чтобы вслух жаловаться. Вас все любят, все признают ваши достоинства, талантливость вашу. «Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется — на душе светло». Вот это — ваше! От начала до конца. А вот это...

Воскресенский взял со стола листок, прочитал:

Это книжное, чужое. И, простите великодушно, даже малость пошловатое... «Страданья удел», «изнывает душа от тоски и от горя», «волшебные, сладкие грёзы»... Всё это у вас неверно — и по тональности, и по смыслу. Не Надсон же вы и даже не Суриков. Хватит, наслушались мы обезоруживающего нытья!.. Не страдания, не боль нужны людям сейчас, а чувства мужества, уверенности, силы! Людям не плакать надо, а бороться. И в сердце вливает уверенность не стон куличий на болоте, а орлиный клёкот в вышине. Нате-ка вам, какими словами и я-то заговорил... Заставили, сударь.

Есенин сдерживал себя с трудом. Ни разу ещё не слышал он таких резких оценок своим стихам; слова будто хлестали его по щекам, обжигали, слушать их было обидно и горько до слёз. Будь это другой человек, он без промедления выставил бы его за дверь, как лютого врага. Но Воскресенскому он верил, справедливость его оценок была очевидна, и опровергнуть её было трудно, даже невозможно. Есенин стоял у окна, до хруста в локтях стискивал скрещённые на груди руки, чуткие ресницы прикрытых глаз вздрагивали.

— Жизнь идёт, — глуховато проговорил он. — Изменяются мысли, убеждения, чувства...

— Верно, изменяются, — согласился Воскресенский; он в нетерпении расхаживал по комнате от стола к печке, то и дело откидывал взмахом головы прядь волос. — Но они должны толкать вас вперёд, а не назад. Вдумайтесь в эти слова: «Догадался и понял я жизни обман, не ропщу на свою незавидную долю». Откуда это у вас, деревенского парня, здорового и физически и духовно, сына неграмотной русской крестьянки? С чужого камертона поёте, сударь... Довольно нам покорности! Роптать надо, Сергей Александрович, воевать надо! Самому воевать и других звать на борьбу. С несправедливостью, с деспотизмом!

Воскресенский подошёл к Есенину вплотную, попытался погладить его висок, но тот отстранился. Корректору стало весело.

— Не любите, когда против шерсти гладят? Хуже вострого ножа?..

— А вы любите? — Есенин глядел на Воскресенского потемневшими глазами, отчуждённо, даже гневно. — Сперва растоптали всего, уничтожили, а потом пробуете утешить, подсластить пилюлю? Как же! Приободрить надо, смягчить углы. У меня от этих углов вся душа в крови, в синяках! Способны вы это понять?..

— Пожалуй. Я вообще-то способный.

Есенин примирительно улыбнулся.

— Если бы всё, что вы мне наговорили, попробовал бы сказать кто-то другой, он бы и минуты здесь не остался. А с вами я как-то теряюсь, честное слово. Понять не могу... Колдовство какое-то.

— На правду сердиться нельзя, — сказал Воскресенский. — Правда непобедима, она сильнее нас. Вам, Сергей Александрович, необходима иная среда, другие личности должны окружать вас. Не торгаши, конечно... И ещё — учиться надо. Много читать. Читать не второстепенное, не что попало, а главное.

— Я читаю.

— Что попадётся под руку?

Есенин промолчал — опять этот человек был прав: читал бессистемно, дрянное и хорошее — все вместе, без цели, без плана; в голове от этого какая-то мешанина, на душе горькая накипь, вкус от неразборчивости хиреет, мысль притупляется, а талант ржавеет. Современные романы, стихи, в особенности пьесы с самоубийствами в финале — хочешь не хочешь — ослабляют волю к жизни. Конечно, есть спасительная классика. Но ведь одной классикой не напитаешься, её, классику, — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, — он знает чуть ли не наизусть. Надо знать и то, чем живёт литература сегодня, куда она идёт, за кем следовать... Всё это, неразрешённое, волновало, вызывая душевное смятение. Учиться необходимо позарез. Но где? В Учительский институт он не пойдёт — ни за что!.. И в магазине Крылова он, будьте уверены, не задержится, есть в этом прислуживании хозяевам что-то унизительное, непрочное и тёмное, как тоска.

— Учиться надо, Владимир Евгеньевич, — согласился Есенин. — Писатели — и классики, и большинство современных — с детства получали и воспитание и образование — с молоком матери всасывали в себя. — Ему вдруг вспомнилось, как Лидия Ивановна Кашина читала стихи на французском, на немецком, на английском языках. Он с неожиданной яростью продолжал выкладывать свои претензии к жизни: — Языки знали, музыку, живопись. А вот я лишь этим летом впервые услышал Шопена, Бетховена, Рахманинова. Бабушкины сказки, дедовы молитвы да мамины песни — вот и всё моё духовное богатство, накопленное с детства.

— Не жалуйтесь и не сожалейте, — сказал Воскресенский, и Есенин невольно подивился его деликатности, его такту, а заодно и дружелюбию. — Если взвесить всё это, то богатство у вас немалое. А если соединить его с врождённым талантом, так это уже целое состояние! Остальное — знания, навыки, техника — приложится. Талант неугомонен, он потребует упорства, не даст вам покоя, он, если хотите, беспощаден и неумолим... — И, не давая Есенину опомниться и возразить, заторопил: — Идёмте в «молодцовскую», я хочу взглянуть на Василия Семёновича.

В полуподвале было мглисто и тихо, лампочка светилась только над столом. Жители «молодцовской» разговаривали шёпотом. Сквозь этот шелестящий шёпот отчётливо слышалось частое, затруднённое дыхание больного. Василий Тоболин вскидывался в беспамятстве, бессмысленно глядел дикими, больными глазами и что-то бормотал, выбрасывая вперёд руки, словно отталкивал кого-то. Воскресенского он не узнал, откинулся на подушку, выставив широкий небритый подбородок.

— Его немедленно надо класть в больницу, — сказал корректор, повернувшись к Александру Никитичу. — Он здесь не выживет.

Есенин, наблюдая за Василием Семёновичем, ощущал мучительный приступ тоски, как от совершавшегося на его глазах преступления: борется со смертью человек, и ни от кого никакой ему помощи нет и не предвидится; вот так же в лесной глуши угасает его любимый друг Гриша Панфилов, и никто не в силах раздуть в его душе пламя жизни...

— Я завтра поговорю с хозяйкой, — сказал Есенин решительно. — Я ей всё выскажу напрямик: какая пещерная дикость!

Отец робко возразил:

— Не лез бы ты, сынок. Пускай господин Воскресенский поговорит, ему это не повредит, он к магазину никакого касательства не имеет.