Александр Андреев - Есенин

— Поедем, — согласилась Анна. — Я давно там не была.

Они прошли к Москве-реке, подождали на пристани парохода, пристроившись под полосатым тентом на деревянной скамейке.

Белый пароход не загудел, а как-то тоненько, по-щенячьи заскулил, выбираясь на середину реки.

Берега, кое-где одетые в камень, или скреплённые корневищами деревьев, или в неуклюжих сваях, удерживающих оползни, выглядели заброшенными, неухоженными. За железными оградами громоздились здания. Снизу они казались хоть и величественными, но нежилыми, безлюдными. Окна плавились в солнечном накале, отражения их радужно опрокидывались на воду, колыхались, вытягиваясь и сокращаясь.

Вот и Кремль. Крутой холм, покрытый сочно зеленеющей травой. Над откосом высилась крепость из калёных кирпичей. За стеной — текучее золото звонниц и соборов. Потом пошли пригорки и скаты, окутанные тучной зелёной теменью.

Есенин и Анна съели в буфете по бутерброду, запили лимонадом и, прихватив с собой пирожные, протолкались к сходням. Пароходик прислонился боком к причалу. Есенин взял Анну за локоть и повёл её по прогибающимся доскам на берег. Они ступили на причудливо вьющуюся тропу; тропа уводила в высоту, в таинственную полумглу рощи. На возвышенности они остановились, шумно дыша.

— Устала? — спросил Есенин. — Посидим.

Трава была сухая и горячая, прогретая июльским зноем. Тишина обступала осязаемо-густая, с горьковатыми запахами. Они сидели плечом к плечу, их взгляды притягивала сизая, с чугунным отливом туча, висевшая над городом.

— До чего же мне хотелось сюда, Анна! — В голосе Есенина прозвучала грусть.

— Теперь ты здесь, — сказала она. — Наслаждайся.

— Я чувствую, как хорошо жить на свете! Мне кажется, что жизнь у меня будет большая-большая — бесконечная. Потому что есть цель! Счастлив тот, кто имеет заветную цель...

Анна глядела на него сбоку, словно хотела запомнить и прямой нос, и припухшие губы с озорно приподнятыми углами, сильную и нежную шею. Давно ли она потешалась над ним, сельским парнем с наволочкой в руках, в стеснении переступавшим с ноги на ногу. Теперь перед ней другой человек, уверенный, знающий себе цену. Как стремительно он растёт! Она зажмурилась, ощутив внезапную боль в сердце, словно кто-то уколол его иголкой. Полюбила. Впервые в жизни. И суеверно страшилась: принесёт ли любовь счастье? Она старше его на четыре года, красотой Бог не наделил, что уж там греха таить!.. А жизненные запросы его огромны, характер ещё не установился, он лишь только-только вызревает. Высокомерию и честолюбию его нет границ уже сейчас, а что будет, когда он наберёт силу и, возможно, о нём заговорит вся Россия? Сдержать бы ей себя, пока ещё не поздно, пока есть пути к отступлению. Но, кажется, уже поздно...

— Серёжа, ты любил когда-нибудь? — спросила она.

— Да. — Он повернул к ней лицо, юное, хорошее, окатил синим и тёплым светом глаз. — И сейчас люблю.

У неё снова закололо сердце, но не мучительно, а сладко — безрассудно подумала, что он сейчас признается ей.

— Кого же?

— Наташку. Девушку из нашего села.

После минутного молчания она спросила жёстко:

— Почему же ты на ней не женишься?

— Если бы я остался жить в селе, то лучшей жены и представить невозможно. — Он помолчал, вглядываясь в красную, тревожную предзакатную мглу. — А в городе двоим деревенским жить не надо: один из них обязательно потянет другого вниз. Это закон.

— Воспитал бы, — сказала Анна с глубоко запрятанной ревностью. — Глядишь, через год-другой вышла бы из неё примерная супруга, каких теперь не оберёшься. В кольцах, в поддельных жемчугах...

Есенин не обратил внимания на издевательский тон её совета.

— Воспитатель из меня, я думаю, не получится. Да и времени на это, кажется, не отпущено. Я должен торопиться — цель-то неблизко.

Анна, сдерживая дрожь, обняла колени, положив на них голову.

— Живёшь для себя, сударь, о себе печёшься.

— Каждый живёт в первую очередь для себя, — ответил Есенин. — Человек, живя для себя, обогащает своим трудом, своей мыслью других. Вор, разбойник, провокатор — вот эти живут во вред обществу.

— А как же Иисус Христос, которого ты считаешь примером для подражания? Он ведь повелел любить и подлеца, и вора, и провокатора. Выходит, все твои утверждения — мираж, господин Есенин. Оригинальный трюк! — Она чувствовала, что говорит излишне раздражённо, и фразы у неё получаются какие-то неживые, книжные, но остановиться не могла.

— Выходит, так... — Он рассмеялся. Анна тряхнула головой, словно отгоняя гнетущие мысли, спросила, меняя разговор:

— Русинов ещё не обнаружился?

— Розыском занялось полицейское управление. Каждого суриковца допрашивали по нескольку раз... Занятие накладывает на человека свою неизгладимую печать. Теперь, оглядываясь назад, восстанавливая облик Русинова, я вспоминаю, что у него были шныряющие глаза, он не мог смотреть на собеседника прямо, а усмехался принуждённо и поэтому фальшиво. У полицейских, в каком бы ранге они ни состояли, улыбка кажется приклеенной, словно похищена она с чужого лица, а взгляд оловянный, устрашающий и глупый. Отвратительный люд! Думаю, что эсеры расправились с Русиновым. Они поступают правильно, физически уничтожая таких... Эсеры мне нравятся!

— И многих они уничтожили, твои эсеры? — В вопросе Анны слышались неведомо откуда взявшиеся насмешка, досада и осуждение.

— Многих. — Есенин увлечённо, с горячностью начал перечислять: — В девятьсот пятом году была брошена бомба в дом смоленского губернатора. На другой день стреляли в Трепова, к сожалению, неудачно. Через неделю пальнули из пушки картечью в молебствующую семью Романовых, промахнулись. В феврале взорван бомбой великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. В Варшаве ранили обер-полицмейстера. В Баку разорван на мелкие части губернатор Ажакашидзе. В Пензе умертвили генерала Ласовского. В Одессе взорвали жандармское управление, в Полтаве прихлопнули карателя Филонова, в Твери покончили с губернатором Слепцовым. Затем убит адмирал Черноморского флота Чухнин. В Киеве застрелен Столыпин. Да мало ли царских сатрапов полегло от беспощадной руки этих смельчаков!

— А какие были ответные меры правительства? — гневно спросила Анна. — Сколько подлинных борцов за свободу лишилось жизни?

— Это, я думаю, не поддаётся учёту.

— Вот именно: повешены, расстреляны по суду и без суда, погублены на улицах Петербурга, Москвы, Одессы, Киева, Севастополя многие тысячи! Не слишком ли большая плата за жалкую кучку ничтожных царских прислужников? Может быть, ты не прочь встать под штандарт эсеров?

— Что ж, они отважные люди, без таких революции не обойтись, — сказал Есенин.