Александр Андреев - Есенин

— Нет, — сказала Анна, — продолжайте, это интересно.

— Я хочу сказать, что жизнь, в сущности, нелепа. — Есенин то останавливался, как бы невидяще глядя на девушку, то опять трогался с места, не в такт взмахивая рукой. — Жизнь коверкает нас с колыбели, и вместо истинных людей вырастают какие-то духовные уроды. Это тяжело, однако приходится мириться с этим. Не будь мучительной разобщённости «я» и «ты», не было бы нужды в Христе, как при победе добра не было бы губительных крестов, эшафотов и виселиц. Да вы взгляните, кто распинает-то? Не вы ли и я? И кого? Опять же меня и вас. Надо любить и жалеть людей. И не одних только праведников, но и преступников, и подлецов, и лжецов — вот главная заповедь для человека на земле. Ибо каждый из нас может быть любым из них. Все люди — одна вселенская душа. Вы, конечно, думаете по-другому, Анна...

— Я считаю, что вы ошибаетесь, господин Есенин, — ответила Анна, хмурясь, и подумала с горечью: «Заблудившийся человек! Мысли путаные, неверные...» — Я слушала ваши стихи, всё там просто, правдиво и свежо, а Христа в них вроде и нет.

Есенин засмеялся, сказал примирительно:

— Я его никому не показываю... А вы, Анна, верите в Бога?

Голова Анны была всё так же грустно опущена, девушка думала о том, что понадобится немало времени и сил, чтобы помочь ему освободиться от всей этой шелухи.

— Я верю в человека, — сказала она. — В его нравственную силу, в его разумную и отважную деятельность на пользу людям.

Есенин просиял:

— То же самое проповедовал и Христос: служить на пользу людям — люби ближнего, как самого себя...

— Погодите. Вы меня не дослушали. Вы — я только что услышала — предлагаете любить подлецов, убийц, лжецов. За что? За то, что каждый из них может в любую минуту меня убить, оболгать, унизить?.. Вам угодно их любить — любите на здоровье. Я не желаю! Революция на пороге. Она стучится в двери всё громче, настоятельней. Она ворвётся в мир угнетателей и подлецов и очистит от них землю, оздоровит наше общество. Где вы окажетесь, господин Есенин, со своим Христом? Ох, боюсь, что на запятках той кареты, на которой угнетатели будут удирать от революции во мглу веков, в небытие.

Остановившись, отступив на шаг, Есенин окинул её взглядом удивлённо, с некоторым испугом, — он не ожидал встретить в этой хрупкой девушке столько прямоты, ясности мысли, страсти, даже ожесточения.

— Вот как вы повернули, — пробормотал он. — Да, революцию Христос действительно не предусмотрел...

Скрежетали на рельсах трамваи, грохоча, катили телеги, по камням звонко цокали копыта, высекая подковами искры. Есенин и Анна перебежали мостовую.

Неподалёку от Зубовской площади Анна, задержавшись, кивнула на высокое серое здание:

— Здесь я живу.

— Одна?

— О, у нас семья большая, — сказала девушка. — Я вас как-нибудь познакомлю с моими. До свидания, Есенин!

Он долго стоял на месте, следил, как она переходила мостовую — хрупкая, в белой кофточке и в длинной тёмной юбке, стянутой в талии широким ремнём. «Оглянись!» — мысленно звал он Анну. Она не оглянулась. Он не обиделся: всё равно, теперь он не одинок!

Хватило недели, чтобы Есенин стал в корректорской если не любимцем, то своим человеком; все звали его Серёжей. Он испытывал дни оздоровляющего духовного взлёта. Его ценили за непосредственность, за неиссякаемое обаяние. Он по-мальчишески озорничал, но не терял чувства меры, был неизменно услужлив, безукоризненно учтив и деликатен. Над ним иногда беззлобно подшучивали, касаясь его сочинительства: «Стихи ваши, Серёжа, так и погибнут в кромешной тьме бескультурья издателей. Но вы, Серёжа, не отчаивайтесь, грядущее потомство вас станет оплакивать, а их, мракобесов, — проклинать...»

Есенин смеялся, пожалуй, громче всех над «гениальным», но неудачливым сочинителем, как будто речь шла не о нём, а о ком-то постороннем. Эта подсознательно выработанная им своеобразная защита отражала остроты, насмешки и обезоруживала любителей позабавиться над самолюбием ещё не признанного поэта.

Служба в корректорской, на первый взгляд кажущаяся однообразной, на самом деле была интересной. Есенин видел, как рождалась книга — от рукописи, принесённой автором, до выхода её в свет. Он изо дня в день наблюдал и постигал подвижническую деятельность художника, не знавшего ни покоя, ни благодушия, ни личной свободы. И чем выше, одарённей был художник, тем жёстче и безжалостней была взыскательность его к самому себе.

Громкое и медленное чтение набора давало Есенину возможность как бы ощупывать каждое слово, пробовать его на вкус, даже на цвет, слышать его звучание в сочетании с другим словом. И каждая авторская поправка или вносила в действие ясность и простоту, или углубляла первоначально высказанную мысль, или удачно найденным словом придавала фразе законченность и изящество. Эти авторские находки рождали в Есенине благоговейный трепет, убеждая его в том, что без неусыпного поиска нет мастерства.

Мария Михайловна и Есенин считывали очередной том Генрика Сенкевича, куда входил роман «Камо грядеши». Следуя за событиями, разворачивающимися перед мысленным взором, Есенин волновался, начинал спешить, голос его прерывался, и Мария Михайловна тихо постукивала карандашиком по столу.

— Я не успеваю за вами, Серёжа. Вас кто-нибудь подгоняет?

— Извините, Мария Михайловна, я больше не буду. — И снова постепенно входил в азарт. — «Ждать пришлось недолго, — читал он захлёбываясь. — Раздался пронзительный рёв медных труб. По этому знаку заскрипела решётка против ложи Цезаря, и на арену вырвался чудовищный германский тур, неся на голове нагое женское тело.

— Лигия! Лигия! — крикнул Виниций.

Он схватился руками за голову и хриплым нечеловеческим голосом стал повторять:

— Верую! Верую!.. Христос! Соверши чудо!..»

Есенин вытер горячий лоб платком, рука его заметно дрожала от возбуждения. Лист гранок кончился, набора больше не было, и это огорчило его. Он с сожалением взглянул на Марию Михайловну и словно бы не увидел её, захваченный трагическими обстоятельствами, которые раскрыл перед ним писатель.

— Верую! Верую!.. — бормотал он, повторяя слова героя романа. — Схожу к наборщикам, может быть, готово продолжение.

Ему не терпелось знать, что же произойдёт дальше. Он убежал и вскоре вернулся сияющий.

— Вот сколько! — Есенин тряхнул головой, сел и, часто дыша от бега, от возбуждения, стал читать, не замечая того, что слова произносит быстро, но выразительно, сопровождая их жестами. — «Лигиец тем временем догнал быка и в одно мгновение схватил за рога.

— Смотри! — воскликнул Петроний, срывая тогу с головы Виниция.

Человек и зверь продолжали стоять в страшном напряжении, словно врытые в землю.