Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Он размеренно, негромко заговорил, но лишь затем, чтобы любезный друг, остановясь хоть на миг, заглянул поглубже в себя.

— Когда я в силах стану глядеть на тебя как на совершенно чужого, постороннего мне человека, у которого не было со мной никаких сношений и связей, и когда таким же образом взгляну на себя самого как на совершенно постороннего мне человека, тогда на все твои запросы дам тебе моё изъясненье, а пока что позволю одно замечание сделать тебе.

Погодин покрутил головой и с досадой сказал:

— Эх ты, вывернул как, ну и хитёр, так и вьётся ужом!

Он приостановился и поднял глаза:

— Ин ладно, не желаешь слушать, так и помолчу.

Погодин сильно пропел по макушке рукой и резко взмахнул ею, поколебав пламя свечи:

— Чёрт с тобой, говори!

Грустно улыбнувшись, он всё так же размеренно и негромко продолжал:

— Ты никогда не всматриваешься во внутренний смысл и в значение происходящих событий. Все события, особенно неожиданные и чрезвычайные, суть к нам с тобой Божьи слова. Эти Божьи слова надо вопрошать до тех пор, пока не допросишься, что означают они, чего ими требуется от нас. Без этих запросов человеку лучше и совершенней не сделаться никогда. Самое же затменье, которое произошло между нами, так странно, что помнить его надо всю нашу жизнь. Я знаю, что у тебя за тысячью разных забот и хлопот, которые раздёргали тебя, не имеется времени всякое событие поворотить во все стороны и со всех углов вглядываться в него. Однако нужно так поступать непременно, хотя бы в те минуты немногие, когда душа наша слышит досуг и хоть несколько часов способна прожить жизнью, углублённой в себя. Иначе ум поневоле привыкает к односторонности, схватит только то из событий, что поворотилось к нему, и по этой причине ошибается наш ум беспрестанно. Также недурно руководствоваться какими-нибудь данными положениями относительно познанья людей. Для этого, по моему мнению, два способа есть. Те, которые от природы не получили внутреннего чутья слышать людей, должны руководствоваться собственным разумом, который именно дан нам на то, чтобы отличить зло от добра. Разум велит нам о человеке судить прежде по его качествам главным, важнейшим, а не по частным, пустым, начинать с головы, но не с ног. Прежде следует взять самое лучшее в человеке, затем сообразить с лучшим всё замеченное нами дурное и сделать такую посылку: возможны ли, при таких-то хороших качествах, такие-то и такие-то мерзости? Которые возможны, те допустить, которые же сколько-нибудь противоречат возможности и путают нас, те нужно гнать как вносящие одно смущение в душу. Да и то можно сказать себе иногда: точно ли увидел я так, как следует, вещь? Зачем такая гордая уверенность в безошибочности и непреложности нашего взгляда? Всё же я человек, а не Бог. Выгода этого способа та, что будешь, по крайней мере, спокойнее, если даже и не узнаешь совершенно всего человека, а сделавшись спокойней, уже сделаешь шаг к его более совершенному узнаванию. Если же к неспокойствию нашему да на помощь подоспеет и гнев, тогда и самые зрячие ослепнут глаза.

Тут он взглянул — любезный друг слушал внимательно.

Он продолжал:

— Есть и другой способ узнать человека, гораздо действительней первого, но для тебя по множеству твоих забот да хлопот и беспрестанному рассеянью твоих мыслей среди тысяч предметов, видимо, невозможный. Однако ж вот он.

Что за чудо: Погодин молчал.

Николай Васильевич несколько смутился, узнавая любезного друга ещё с одной стороны, которой прежде не знал, и стал говорить свободно, легко:

— Нужно долго прожить погруженной в себя жизнью. Всему обретёшь разрешенье, погрузившись в себя. Света никогда не узнаешь, толкаясь между людьми. На свет нужно наглядеться только вначале, чтобы приобрести заглавие той материи, которую следует узнавать. Эту истину подтвердят тебе многие святые молчальники, которые согласно все говорят, что, такой жизнью проживши, на лице всякого человека читаешь его сокровенные мысли, хотя бы он всячески свои мысли скрывал. Я испытал это даже несколько на себе, хотя мою жизнь разве можно назвать карикатурой на такую-то жизнь. Однако такой жизни вкусивши крупицу, я уже вижу ясней, и ум мой и глаз более прояснился, и я более прежнего вижу в себе мои недостатки, и несколько раз мне доводилось читать на лице твоём то, что ты думаешь обо мне. Ещё есть один способ, которым я руководствуюсь, если два предыдущие мне изъяснили не всё.

Он спохватился: что же скажет любезный друг на его замечанье, что ему доводилось читать его мысли о себе?

Решительно ничего!

У него даже голос упал:

— Если человек, хотя бы он был последний разбойник, но если это человек, не плакавший ни перед кем, никому не показавший никогда слёз, заплакал передо мной и во имя этих слёз потребовал веры к себе, тогда всё кончено, я ни глазам своим, ни уму своему, ни чувствам своим не поверю, а всем его поверю словам, произнесённым в слезах. Но оставим все способы, ты, верно, устал.

Он призадумался, нет ли чего-нибудь в этом молчанье, но ничего не нашёл. В душе зародилась слабая радость, что наконец понимают его. Он произнёс:

— А пока, если ты хочешь получше проверить и себя и меня, я тебе вот что советую сделать. У тебя будет одно такое время, в которое ты будешь иметь возможность прожить созерцательной и погруженной в самого себя жизнью, именно во время говенья. Так ты продли это время как можно дольше обыкновенного и займись чтением одних таких книг, которые относятся к душе нашей и обнаруживают её глубокие тайны. Такие книги, к счастию человечества, существуют, и было много людей, такой жизнью проживших, которая ещё и доныне загадка. Эти книги настроят тебя, чтобы ты углубился в себя. Да что об этом говорить! В такое время человеку много помогает сам Бог и просвещает мысленные взоры его. Больше тебе я пока ничего не скажу.

Смягчившись и подобрев, улыбаясь неловкой улыбкой, может быть всё-таки заглянув поглубже в себя и в него и отыскав кое-что хорошее в его душе, недобрых чувств устыдясь, Погодин сказал:

— Ну, брат, я готов тебя ругать и любить.

Он нисколько не удивился, испытав на себе, что любезный друг слишком часто и легко бранит всех, кто только под руку попадёт, да и хочет, но ещё не умеет любить всей душой, затискав её суетой, приобретательством и тщеславием, а если бы не всё это, то очень и очень был способен любить, широкой души человек, и потому тем же тоном прибавил:

— За первое душевно благодарю, потому что в брани надобность слышу большую, а на второе скажу, что любить должны мы всегда, и чем больше дурных сторон в человеке и всяких мерзостей в нём, тем, может быть, ещё более должны мы любить. Ибо, если посреди множества его дурных качеств и свойств хоть одно найдётся хорошее, тогда за одно это хорошее ухватиться возможно, как за доску, и от потопления спасти всего человека. Однако сделать это возможно только любовью, очищенной от пристрастия. Есть подлое чувство гнева, и если оно хотя на время взнесётся над нашей любовью, то уже бессильна наша любовь и не сделает ничего. И потому постараемся безмолвно исполнять всё то, что нам следует исполнять относительно друг друга, руководствуясь одной только любовью, принимая любовь как закон. Любовь и дружба, заключённая на таких положениях, неизменна, вечна и не подвержена колебаниям. Взвесь и рассуди это всё хорошенько. Я же знаю давно, что ты почитаешь меня отвратительным человеком, ты мне об этом и сам говорил много раз, я на это не хочу тебе возражать. Сам рассуди, будет ли мне из этого польза, если обо мне в душе твоей поселится мнение более выгодное, чем было прежде, стану ли я от этого лучше, и если бы я во всём оправдался перед тобой и вышел белее снега во всех тех поступках, в которых тебе случалось меня обвинять, разве это послужило бы доказательством, что во мне не осталось других, ещё более худших грехов? Не послужило бы, знаешь и сам, и я бы лучше не стал. Так для чего же мне что-нибудь о себе изъяснять?