Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Погодин с новым возмущением начал:

— Я знать бы хотел...

Он вдруг зевнул во весь рот:

— Я не понимаю тебя.

И мирно прилёг на диван, тем заставив любезного друга вскочить, так что в испуге шарахнулось пламя свечи:

— Ну, ты не хитри со мной, не хитри!

Он прикрыл глаза усталыми веками и ещё мягче сказал:

— Право, в самом деле понять ничего не могу.

Погодин подскочил и нагнулся над ним:

— Чем таскать к Филарету, лучше бы отдал мне в «Москвитянин», вот что я толкую тебе!

Поглядев холодными глазами на любезного друга, он вдруг спросил:

— А ты корректур не пришлёшь и отпечатать оттиски позабудешь?

— Эк припомнил об чём, на ночь-то глядя, нехорошо!

— И всё оттого, что тебе шесть тысяч был должен тогда?

— Так, стало быть, «Мёртвые души»...

— Тебе не отдам.

Погодин будто участливо, чуть не с испугом спросил, пристраиваясь сесть рядом с ним на диван, как-то сбоку заглядывая в лицо:

— Что с тобой, что с тобой?

Он приподнялся навстречу ему, попросил:

— Ты поди, дремлется что-то, прилягу я.

Встав с дивана, устало, разбито шагнул, взял под руку любезного друга, подвёл к самой двери и раздельно сказал:

— Спасибо, что забежал на часок, и прости, но дремлется что-то, устал.

Закрыл за Погодиным дверь и расслышал, как тот бормотал на ходу:

— Упрямый, чёрт!

Николай Васильевич остался один, облегчённо вздохнув. В голове блуждали грустные, но не горькие, не гневные мысли. Он думал о тяжком бремени славы, пусть в самом тесном кругу. Никакой известности не желалось ему, лишь бы почесать да потешить тщеславие, нет. С юности мечтал он о славе иной, о чистейшей славе служения и бескорыстного подвига ради счастья всех людей на земле, и вот его подвига не приметил никто, а служения никто не признал. Зато суетная слава упала сама, обидная, громкая, толпы врагов ополчившая на него, тогда как друзья, ослеплённые, чуть ли не оскорблённые ею, стали назойливы, капризны, обидчивы и жестоко требовательны к нему. Он думал о сладостном одиночестве Рима, которое сделалось вдруг недоступно. Для старого Челли он был синьором Никколо. Никто не врывался в его кабинет. Никто не требовал от него ничего. Он думал о последней дороге, которая всё ещё страшила его. Он не хотел только думать о том, кто предал его, в какой уже раз, оповестив Москву о его желании предъявить рукопись Филарету.

Вчера он струсил и вызвал графа к себе.

Граф вступил как на цыпочках, с виноватой, неловкой, точно скользящей улыбкой:

— Вы звали меня — я поспешил к вам прийти. В моём доме кто не обеспокоил ли вас? Скажите — я прикажу!

Он не любил этой виноватой улыбки, однако ответил приветливо:

— Благодарю вас, в вашем доме мне не мешает никто, ваши услужающие прекрасно обучены и ведут себя безупречно.

Голос графа наполнился чуть не восторгом:

— Ваш поклон драгоценен.

Он сказал:

— Ещё раз благодарю.

Переступив с ноги на ногу, граф продолжал с умилением:

— Мы надеемся видеть вашу поэму напечатанной в самом непродолжительном, я бы сказал, в самом безотлагательном времени. Поверьте, ради такого праздника мы готовы на всё. Бог нам не простит, если мы помешаем вашей работе.

Он попросил:

— Оставим этот предмет.

Граф заспешил:

— Я только выражаю общее мнение, которое сложилось в Москве, сам я молчу.

Он поднялся:

— Вы были нужны мне, чтобы оказать небольшую любезность.

Граф пролепетал, теряясь от редкого счастья услужить ему:

— Весь к вашим услугам, решительно весь.

Он приблизился к шкафу:

— Моё порученье займёт у вас какое-то время.

Граф поспешил заверить его:

— Помилуйте, всё, что нужно для вас...

Он достал ключ:

— Я верю вам.

Граф волновался всё больше, не двигаясь с места, прижав ладони к груди:

— Всё моё время, все мои силы, вся моя жизнь...

Он вставил ключ в узкую щель.

— ...принадлежат вам...

Он помедлил, повернул ключ и отпер замок.

—...ибо вы...

Он открыл дверцу, потянуло отсыревшей, слежавшейся пылью.

— ...наш гений...

«Надо Семёну приказать протереть».

— ...и слава России!

Затенённые полки уставились на него.

Граф замолчал, и сделалась тишина.

Сердито взглянув в черноту, он присел, на ощупь раскрыл свой старый дорожный портфель, вырвал кипу тетрадей, бросил их на стол и заговорил быстро-быстро, задыхаясь, свистя, полушёпотом, чего-то страшась:

— Я скоро, очень скоро умру. Свезите Филарету, свезите немедля, пусть прочтёт Филарет. Когда умру, печатайте согласно его замечаниям. Берите!

Он не отводил умоляющих глаз. Он всю свою силу вложил в этот неотрывный взгляд. Он взирал повелительно, страстно. Он приказывал и угрожал.

Граф отстранился, шагнул торопливо назад, в глазах проскользнула досада, губы скривились, как будто граф решился от горчайшей обиды заплакать:

— Помилуйте! Вы так здоровы, что завтра-послезавтра сами свезёте, чтобы выслушать замечания лично!

И трепетной рукой отстранил от себя манускрипт.

Он не стал возражать, что, может быть, завтра-послезавтра уже ничего не поправишь и никому ничего не свезёшь. Он отвернулся, чтобы граф не приметил презренья к нему.

Тот кланялся виновато и пятился к двери.

Он поднял «Мёртвые души» и снова запер их на ключ, постоял немного у закрытой дверцы, словно проверяя надёжность замка, обернулся, опустошённый, и негромко сказал:

— Простите, обеспокоил я вас... устал...

Граф удалился бесшумно, изо всех сил стараясь не помешать его томительным одиноким раздумьям.

Так он был наказан за трусость.

Николай Васильевич застал себя в воинственной позе, кулаки были стиснуты крепко, так что ногти впились в ладони, челюсти сжались до боли в зубах. Стыдно было, больно, смешно. Бесполезные кулаки он разжал и рассеянно поглядел на ладони: на белой коже алели следы от ногтей. Он продолжал беспорядочно думать о том, что, разумеется, граф проболтался и что по этой причине любезные друзья следили за ним глазом строжайшим и зорким. Для чего? Поворотить историю души вспять никому не дано.

От уходящей боли зачесались ладони, перебивая горькие мысли. Он потёр ладонь о ладонь, и им стало тепло и щекотно, и вперемежку думалось и о ладонях, и о любезных друзьях. Он страдал от пристрастной опеки любезных друзей, однако сердиться на них не умел. Он стискивал душу, будто кулаки, как только принимались тащить его каждый в свою сторону, но жил сам по себе, не поддаваясь другим идеям, поскольку в достатке имелись свои.

О нет, причина всех его неудач завелась не в любезных друзьях! Все причины таились в душе. Приходилось платить за упрямое несовершенство своё. Он повторял:

— Что есть в душе, только то и входит в творенье.

Была это давняя, задушевная, неоспоримая мысль. Стало быть, предстояло изменить своему убежденью, чего он никак не хотел, либо следовать ему до конца, до последних границ, что страшило и колебало его, так что внезапно втискивалась по временам кичливая гордость, шипевшая вдруг, что гений он, что по этой причине на нём не может иметься вины, как об этом не однажды Пушкин сказал, а следом вскипал бездумный инстинкт нерастраченной жизни, который мялся, юлил, соглашался, что, может быть, и затесалось как-нибудь несколько редких капель вины, да ещё не такая это вина, чтобы невозможно было прожить, сознавая её на себе, в противном случае многим ли дозволялось жить на земле, да тут совесть возражала непримиримо и круто, что все прочие там как хотят и как могут, ибо многим ещё неведомо высшее жизни, тогда как ему это высшее жизни открылось слишком давно.