Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Он сел на диван, стиснул руки в коленях и опустил голову, чтобы спрятать глухие глаза. Между ним и Погодиным громоздился теперь круглый стол. Ещё тлела надежда, что любезный друг не выдержит гробового молчания и наконец оставит его.

Уцепившись за эту надежду, он рассеянно думал о том, что в каморке, куда ходил за свечой, не обнаружил Семёна.

Любезный друг сидел монументом и торжествующе ожидал, что он ответит на коварный вопрос.

Нервы напряглись и стонали всё больше. Уже он чувствовал, что терпенью приходит конец, и принялся терпеливо гадать, куда в такое неподходящее время мог запропаститься его тихий и робкий Семён. Оказывалось, что некуда, разве что по нужде. Он знал привычку Семёна, привезённую им из деревни, в самых экстренных случаях выскакивать в любую погоду прямо на двор и бегать за угол сарая. Он представил, как лютый северный ветер продувает насквозь рубашонку и треплет лохматые волосы, посыпая свежей колючей крупой, и пожалел, что не успел отучить Семёна от этой опасной и скверной привычки. Не сделалось бы беды, пока он сладит с собой.

Погодин окликнул:

— Молчишь?

Видно, молчи не молчи, всё одно не отстанет, значит, надо что-то ответить ему. Он вздохнул и произнёс, не подняв головы:

— Я не знаю, что он этак изволит отзываться о Пушкине. Смелый, стало быть, человек, ничего не боится, даже того, что о нём изволит сказать образованная Москва. А что моих сочинений не жалует, мне известно давно.

— И на отзыв ты везёшь «Мёртвые души» к нему!

— Везу и к нему.

— И опять же дурак.

Он вскинулся и взглянул на Погодина, однако едва его разглядел. Между ними теперь оказалась ещё и свеча, которая светом своим слепила глаза, так что любезный друг расплывался в какой-то фантастический призрак, точно снился ему. И недобрые чувства, которые заворочались вновь, улеглись. Он почти смирил своё раздраженье и произнёс:

— А что мне за польза читать тебе и другим, кто без разбору восхищается всем, что ни пишу? Вы заранее предубеждены в мою пользу, в моих сочинениях настроивши себя находить псе совершенно прекрасным, в противоположность несчастным письмам моим.

— И ты нам не веришь?

— Я верю, оттого что знаю, что вы думаете именно так.

— Да, уж если не о тебе судить, а об одних твоих сочинениях, так в них всё, в самом деле, совершенно, прекрасно, большего мастерства и представить нельзя.

— То-то и оно, если судить прямо не обо мне, а об одном мастерстве.

— Да ты же и сам не почитаешь себя безупречным.

— Это оставим, станем говорить об одних сочинениях. Сколько раз я молил тебя о критике беспощадной? Наша дружба, я думаю, такова, что мы можем прямо в глаза друг другу указывать на недостатки, не опасаясь затронуть какой-нибудь щекотливой струны. Ты же не стесняешься величать меня дураком. И я умею на это молчать, потому что всё-таки дураком себя не считаю. А если бы было не так, для чего бы вся наша дружба была? И во имя этой вот дружбы, во имя истины прежде всего, которой ничего нет в мире святее, во имя твоего же задушевного чувства ко мне просил я тебя быть как можно суровей к моим сочинениям, да тоже и ко мне самому. Чем более отыскал бы ты и выставил истинных недостатков во мне самом и в моих сочинениях, тем более была бы услуга твоя. Верь мне, во всей России, может быть, нет человека, которому точно, недвусмысленно, неоспоримо нужно знать все пороки свои и даже самые мелкие недостатки, как мне.

Погодин заворчал, передвигая свечу, чтобы видеть его:

— Ну и врёшь! Кому надобно знать свои недостатки? Все мы любим одни похвалы. Ты тоже ждёшь от настолько похвал, но дурачишь нас этими штучками о своих недостатках, о каком-то своём совершенствовании.

Его голос возвысился сам собой:

— Ну вот, ты и ругаешься так, что ничего невозможно понять! Дурак? Что такое дурак? В чём дурак и что именно означает дурак? Лжец? Лицемер? Однако для чего мне лицемерить и лгать? Ищу похвалу? Однако же я молю у вас брани, но брани правдивой, пусть в этой брани отыщется хоть одна капля истины!

Погодин, сморщившись, огрызнулся:

— Ну, пошёл теперь, поскакал на любимом коньке.

У него вырвалось искренно, страстно:

— Как ты не можешь понять, что это сердечное излияние, что в словах моих нет и не может быть лжи!

Погодин опять отмахнулся:

— Э, горазд же ты выдумывать на себя.

Он заговорил ещё более страстно:

— Вот, вот! Оттого и читаю другим! Иван Васильевич моих сочинений прямо не любит и предубеждён против них откровенно. В моих сочинениях он отыскивает одни только слабые, пустые места, так и пусть! Он бранит искренне, строго и без пощады ко мне. Как светский, как практический человек, он в изящных искусствах толку не смыслит и говорит иногда, разумеется, вздор, однако в другой раз сделает такое важное замечание, которым нельзя не воспользоваться. А от тебя я таких замечаний не знаю. Вот и ношу читать к посторонним. Коли посторонние рассмеются, так уж верно смешно, потому что они с тем уселись послушать меня, чтобы ни за что не смеяться, чтобы не тронуться, не восхититься ничем, потому что для них искусство — дело десятое.

Придвинув кресло поближе, ещё далее отставляя свечу, положив большие крестьянские руки на стол, Погодин полюбопытствовал с хитрым прищуром:

— Смеялся?

Он с недоумением переспросил:

— Кто?

Погодин так и расплылся в широчайшей улыбке:

— Ну, этот-то твой, их превосходительство, генерал-с.

Он спохватился, что сию минуту сорвётся на крик, помолчал, вновь поставил свечу на середину стола, чтобы не видеть любезного друга, и ответил спокойно:

— Нет, не смеялся.

— Так плакал?

— Нет, и не плакал.

— Что так?

— Нужным, верно, не счёл.

— Ты и Филарету приказал прочитать, что не свой?

У него похолодело лицо. От омерзенья и ужаса всё задрожало внутри. Всем известен был любой его шаг. Уже добирались и до мыслей его, и до чувств. Может быть, уже возжелали, чтобы и думать он перестал, как находил нужным, и думал бы так, как полагали приличным они.

Он поспешил улыбнуться одними губами, тотчас ощутив, что улыбка выворачивается слишком кривой, да уже было ему всё одно, лишь бы ответить и развязаться скорей.

Он поднял брови, изобразив изумленье, и громко спросил:

— Какому ещё Филарету?

— Митрополиту, кому же ещё?

— Митрополиту? Зачем?

— Это-то я и хотел бы узнать от тебя.

Он спросил почти лукаво, сделав невинным лицо:

— Что хотел бы узнать?

Погодин вздыбился весь:

— Нет, уж ты не виляй, коли начал. Ты мне всего себя изъясни, каков ты есть человек?

Он сам бы чрезвычайно желал разузнать, каков он есть человек, и, может быть, на днях приведётся наконец повернее узнать, и нечего было ответить на этот вопрос, и выходило, что любезный друг его тоже не знал, хотя дивиться тут было решительно нечему, такой уж был человек, в себя заглянуть не любил, не умел, где уж другого ему рассмотреть.