Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— Нет, Анечка, не смеётся, просто этим он заявил своё достоинство свободного гражданина.

Она ещё шире раскрыла глаза:

— И достоинство свободного гражданина переводит на франки?

Он язвительно рассмеялся:

— Ну, это у них непременно, и самое что ни на есть первейшее дело. Все эти швейцарцы ужасно гордятся, что они одни давно свободны в целой Европе, а до чужой свободы им дела нет, так уж это заведено. Они и в услужение нанимаются неохотно, разве уж очень бедны, и от гордости своей национальной свободой слишком много за это дерут. Оттого в отелях слугами всё больше немцы, за то, что не доросли ещё до сознания свободного гражданина. Уверяю, немец с нас на полфранка меньше бы запросил.

И, стиснувши зубы, гневно ворча про себя, что не на такого напали, что он именно русский и по этой причине никому себя в обиду не даст, он сам донёс Анин свёрток и свой дорожный мешок и сдал на хранение.

Выйдя из вокзала на площадь, они двинулись в город по удивительнейшему мосту через Рону при самом выходе её из Женевского озера. Налево лежала до самого горизонта лазурная ширь, направо, среди пены быстро мчавшейся изумрудно-прозрачной воды выступал кремнистым обрывистым берегом островок Святого Петра, на котором скрывался когда-то Руссо, островок, поросший каштанами и древними буками, а впереди поднималась тёмной стеной громада горы, нависшей над маленьким, словно игрушечным городом.

Всё поражало его. Женева казалась похожей на сад. Спокойные улицы были зелены, чисты и светлы. Он не пропускал даром ни одного впечатления. Он пытливым взором впивался в лица людей и в самую физиономию города. Каждая мелочь тотчас рождала идею. Его пульс был полон и бодр. Голова работала спокойно и смело. Однако всё здесь представлялось чуждым ему, неприятным, даже женщины, которые отчего-то сторонились одиноких мужчин. Душа его просила любви и сочувствия, а опыт жизни упрямо твердил, что в этом городе нечего ждать ни того ни другого и что он напрасно, очень напрасно заехал сюда. Он раздражался всё больше и непрерывно ворчал:

— Нет, Анечка, ты не считай, что любить родину — это значит за всё хулить и ругать иностранцев и что я так именно думаю. Совсем я так не думаю и никогда думать так не намерен, напротив совсем, однако меня здесь что-то теснит. Ты представь, обыватели местные обедают в час, аристократы к пяти.

Легко и мелко шагая с ним рядом, крепко держа его под руку, точно боялась отстать, она вдруг перебила его:

— Аристократы? Полно, Федя, в республике какие аристократы?

Он хмурился и шагал широко, порываясь вперёд:

— В республике тоже аристократы. По рождению те же плебеи, иные из самых низких низов, да денег кучи набрали. Из грязи да в князи, у нас говорят. Аристократы французские и английские, то есть кровные по средним векам, обедают в шесть. В десять город запирают на ключ. В двенадцать все спят.

— Скучно живут.

— С чего веселиться? Весь день в трудах, не из удовольствия, а только из денег, всё большей частью молчат, да и о чём говорить?

Она останавливала его то у кафедрального собора, который возвышался на месте античного храма, то возле Ратуши. Под большими орехами стояли скамейки. По обе стороны видны были горы, окружённые пышными облаками, которые плыли и выше и ниже пологих вершин, величественных и грозных. Внизу расстилалась равнина, усеянная весёлыми рощами, деревеньками и одинокими фермами. Равнину пересекала широкой лентой дорога. По дороге двигались неторопливо кареты и скакали английские всадники на своих кургузых конях. От Юры налетал ветерок.

На почте на их имя не нашлось ничего.

Оба расстроенные, не представляя, что их ждёт в ближайшие дни, с застывшими лицами, они отправились на поиск квартиры. Они исколесили центральные улицы. Свободных квартир было множество, однако все были людны и дороги. Воспитанные республикой, хозяйки сами отворяли им дверь, заслыша звонок. Он смущался и отступал, стыдясь торговаться. Все комнаты казались ему одинаково хороши. Он хотел одного: поскорей устроиться и сесть за письменный стол.

Аня в ту же минуту отстраняла его, выдвигалась вперёд и вела себя решительно смело, даже несколько дерзко, что ещё более смущало его. Её замечания были деловиты и кратки. Везде и во всём обнаруживала она одни неудобства и требовала значительной скидки с цены. Ей не уступали нигде, и она громко говорила ему по-французски:

— Нет, дорогой, в моём положении здесь слишком шумно.

Так они отходили всё дальше от центра. Он сердито бубнил:

— В Париже дешевле.

Она, торжествуя, подхватывала:

— Я же говорила тебе, что надо ехать только в Париж.

От этого он сердился всё больше и громче бубнил:

— В Париж, в Париж! Да ведь ты Париж нисколько не знаешь, разве что по французским романам. А ведь в Париже всё внешность, именно внешность одна. У всех вид удивительно благородный, у самого подлого какого-нибудь французика, который продаст отца родного за четвертак, да ещё сам, без спросу, что-нибудь прибавит в придачу, а в то же время, в ту самую даже минуту, вот именно когда он отца своего продаёт, такая внушительная осанка, что даже нападает недоумение, а ведь зазевайся, обманет, подлец, обманет самым гнусным и неожиданным образом, мелким бесом рассыплется перед тобой, на прилавок вывалит полмагазина, весь внимание, так и готов услужить, а за какую-нибудь шаль в полторы тысячи франков слупит, не смигнув даже глазом, тысяч двенадцать, да ещё так, что ты останешься совершенно довольна, что именно у него купила её.

Она засмеялась и прижалась боком к нему:

— А мне не нужно шали в полторы тысячи франков. Я бы только ходила и всё бы смотрела, смотрела, так славно, там ведь есть же, есть на что посмотреть!

Стесняясь, что она так вот прижималась к нему, набыченно озираясь по сторонам, то прибавляя шагу, точно жаждал скорее скрыться от всех, то замедляя, оттого что устал, он негромко брюзжал:

— В Париже слишком замечательных вещей действительно много, Париж великолепен ужасно, и много, много в нём есть кой-что осмотреть, но если бы мы приехали как студенты, тут бы дело другое, было бы много занятий и многое надо было бы осмотреть и прослушать, Лувр и вся набережная, вплоть до Нотр-Дам, но праздному наблюдателю всё это слишком скоро станет известно, и как осмотришь, так нападёт ужасная скука.

Она возразила немного капризно, надув несколько губы, но так, чтобы он видел, что она хотела только с ним поиграть:

— Это всё оттого, что ты не любишь смотреть, а я ужасно люблю и заранее знаю, что мне бы было не скучно.

Он добрел от этой невинной игры и тотчас напомнил себе, как она ещё молода, как ей всё ещё хочется шалить и резвиться, несмотря на весь её серьёзнейший вид прекрасной жены и отличной хозяйки, но он хотел, чтобы они были близки друг другу не только физически, чтобы его отношение к жизни было ей понятно хотя бы отчасти, и уже остановиться не мог, в надежде это своё отношение ей разъяснить: