Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— А как присмотришься, так тотчас и затошнит. Идеала в Париже нет никакого, не только что убеждений, но даже и размышлений не спрашивай никаких. Всё решено и расчислено наперёд. Накопить фортуну и иметь как можно больше вещей — это обратилось уже в катехизис, в этом одном и нравственность вся. Это было и прежде, конечно, теперь же это имеет какой-то священнейший вид. Прежде ведь, кроме денег, хоть что-нибудь ещё признавалось, так что человек и без денег, но с другими, с душевными качествами мог рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение, а теперь уж ни-ни! Теперь надо накопить денежки и завести как можно больше вещей, тогда и можно рассчитывать на уважение. И не только на уважение других, но даже и на самоуважение нельзя без денег рассчитывать. Теперь без денег и сам себя никто не ставит и в грош, когда чувствует, что у него пусты карманы, и это сознательно, совестливо, с великим притом убеждением, зато удивительнейшие вещи позволяют себе и другим, если только есть деньги и много, много вещей. Бедный Сократ представляется глупым и вредным фразёром и уважается разве только в театре, потому что бедность в театре всё ещё продолжают любить. Ну, да ведь это ты и здесь увидишь отлично, да и видишь уже, по правде сказать, ты только посмотри, какие у всех этих хозяек квартир благородные лица, когда ты начинаешь торговаться в цене, прямо Вильгельмы Телли и Жанны д’Арк, не иначе. Все они без этого неизъяснимого благородства и спать не могут спокойно, не то что квартиру сдавать.

— Какое же благородство, если берут двенадцать тысяч за то, что не стоит и полторы?

— А, вот это-то и есть у них высшая справедливость, даже обязанность, я бы сказал, обязанность перед собой и детьми, это ведь они так из одной, и серьёзнейшей, добродетели поступают. Воровать гадко, воровать подло, об этом все газеты кричат, за воровство на галеры, хоть бы ты с голоду умирал, и жена твоя, и дети твои, а украсть из добродетели — это дело совершенно другое, вы, стало быть, хотите составить себе состояние и накопить много вещей, то есть исполнить весь долг и природы и человечества, иначе из чего же и жить, если не накопить много денег и много вещей? Потому-то воровство из добродетели теперь в высшей степени обеспечено, поощряется общественным мнением и организовано прочно, как никогда.

— Но, Федя, как ты можешь глядеть так мрачно на мир?

— Это не я так мрачно гляжу, это мир так мрачно глядит.

— Да не всё же и мрачно, разве не так?

— Пожалуй, что и не всё. Я же ведь знаю, что повсюду есть неизъяснимое благородство, ну и так далее. Однако в добродетель-то, в добродетель из какой нужды возводить? Это зачем? Можно быть даже и подлецом, да чутьё о чести не потерять, а тут ведь очень много честных людей, как и везде, но зато чутьё чести совершенно потеряно. Ведь вот раз сидел я в Италии за общим столом. Толковали всё больше о Гарибальди [45] Гарибальди Джузеппе (1807—1882) — народный герой Италии. Один из лидеров революционно-демократического крыла Рисорджименто — национально-освободительного движения итальянского народа за объединение раздробленной Италии. В 1848, 1859 и 1866 гг. участвовал в освободительных войнах против Австрии. В 1860 г. возглавил поход «Тысячи», освободивший юг Италии. В 1862 и 1867 гг. пытался силой освободить Рим от власти пап. , тогда о нём толковали везде. Это случилось недели за две до Аспремонте. Разумеется, говорили загадочно, иные молчали и вовсе не хотели высказываться, другие головами качали. Общий смысл разговора был тот, что Гарибальди затеял дело рискованное, даже неблагоразумное, однако, конечно, высказывали это мнение с недоговорками, потому что Гарибальди до того всем не в уровень человек, что у него, пожалуй, и выйдет благоразумно даже и то, что по обыкновенным соображениям выходит слишком рискованным. Мало-помалу перешли собственно к личности Гарибальди, стали перечислять его качества, и приговор был довольно для итальянского героя благоприятный. Тут же сидел между нами француз, наружности очень внушительной и даже приятной, лет тридцати, и на лице с отпечатком того необыкновенного благородства, которое бросается в глаза до нахальства. И вот этот француз громко так говорит: «Нет, говорит, я одному только в нём удивляюсь!» Разумеется, всё любопытство обратилось к оратору. Новое качество, открытое в Гарибальди, долженствовало быть для всех интересным. Француз продолжал, и все с восклицаньями: «В шестидесятом году некоторое время в Неаполе он пользовался самой бесконтрольной и неограниченной властью. В руках у него была огромная сумма в двадцать миллионов денег казённых! В этой сумме отчёта он никому не давал! Он мог взять и утаить сколько угодно из этой суммы, и никто бы с него не спросил! Он не утаил ничего и сдал правительству всё счётом до последнего су! Это невероятно почти!» Даже глаза его разгорелись при этом, когда он заговорил о двадцати миллионах.

— Так и что ж из того? Из чего тебе, Федя, расстраиваться? Просто глупый-преглупый француз, вот и всё!

Он так и вскипел:

— Если бы так, я и внимания на это не обратил бы, частный случай, да и дело с концом, мало ли их. Однако тут-то дело совершенно, даже слишком иное. Ты вот хоть только одно рассуди: про Гарибальди, конечно, можно рассказывать всё, что угодно, но как же сопоставлять имя Гарибальди с хапугами из казённого-то мешка, вот в чём для меня весь вопрос? И как наивно, как простосердечно он это проговорил. За чистосердечие, разумеется, всё прощается, даже утраченная способность вниманья и чутья подлинной чести, но, взглянувши в лицо, так и заигравшее при мысли о двадцати миллионах, я подумал совершенно нечаянно: «А что, брат, если бы ты вместо Гарибальди находился тогда при казённом мешке!» Ведь тут главное именно то, что общество дошло в своём разложении до того самого поворотного пункта, когда почти все готовы при случае попользоваться из казённого мешка безвозмездно и возводят это себе в добродетель: это я, мол, состояние себе составляю, чтобы иметь как можно больше вещей, потому как сказано, что высшая справедливость в том-то именно и состоит, чтобы каждый имел как можно больше вещей.

Она улыбнулась очень значительно:

— Однако же, Федя, и у нас точно так, и что же ты имеешь против вещей, разве лучше без них, как вот у нас с тобой теперь получилось?

Он испугался, что она его совершенно не так поняла, споткнулся, как-то боком пошёл и заспешил, страстно заглядывая ей сбоку в глаза:

— И ничего я, решительно ничего против вещей не имею, даже иметь не могу, и худо, разумеется, худо без них, правда твоя, и у нас даже похуже бывает, как ещё хуже-то, ты и не знаешь всего. Про нынешнее сказать не могу, а при прежнем правлении один только министр и не крал, так про него даже послы доносили иностранным дворам как о чуде заморском каком: вот, полюбуйтесь, мол, не крадёт! И ведь не могут не красть, если высшая справедливость заключается в том, чтобы каждый имел как можно больше вещей, вот весь ужас-то в чём!