Валерий Есенков - Игра. Достоевский

В маленьком уютном кафе они спросили ростбиф и кофе. Вертлявый долговязый гарсон в чёрном, широко распахнутом фраке, с завитой шевелюрой и тонкими развратными усиками, с гнусной полуулыбкой, будто намекавшей на что-то, согнувшись, побежал по проходу.

Аня оглядывалась исподтишка, не умея этого делать, краснея и в замешательстве неловко сутулясь:

— Смотри, вон там, у меня за плечом, какая чудесная шляпка!

Чувствуя, что его раздражение всё нарастает, прислушиваясь, не растёт ли вместе с ним и тревога, он сквозь зубы пробормотал:

— Тоже небось гордится свободой, а как изогнулся, как побежал, носом чует на чай.

Она посмотрела на него с удивлением, высоко подняв брови, но тут же испуганно заглянула в лицо и забеспокоилась срывавшимся шёпотом:

— Что с тобой?

Он сквозь зубы отрезал:

— Со мной ничего.

Вертлявый гарсон, держа поднос на скрюченных пальцах левой руки, ловко юля между столиками, принёс им заказанный ужин. Принимая блюдо с дымящимся мясом, Аня громко сказала:

— Благодарю вас, мсье.

Его глаза вдруг стали недобрыми, он проворчал:

— Погоди благодарить, погоди, во имя порядка или свободы, уж я не знаю, как это там у него, а он непременно украдёт у тебя четвертак, уж непременно, хочешь пари?

Она опять посмотрела с испугом:

— Ты, верно, Федя, не в духе или здесь скучно тебе?

Он скривился, точно перцу насыпали в рот:

— Мне здесь противно, всё противно, здесь гадость одна.

Он именно понимал, что был раздражён и ужасно не в духе. Его мысли были совершенно разбиты. Их никак не удавалось собрать. Вот он уже приехал в Женеву, они уже наняли угол, у него всего только четыре с половиной месяца впереди, чтобы закончить эту статью о Белинском, остановиться на каком-нибудь замысле, которых становилось всё больше, но которые по разным причинам не удовлетворяли его, разработать сюжет, успеть написать, успеть обработать и выслать хотя бы первую часть, листов шесть или семь, а лучше бы десять, и уже не спешить, не спешить, эта спешка погубит всё дело, не может не погубить, не может не погубить...

Он резал мясо недовольным резким движением, угрюмо жевал, не замечая ни посетителей, ни жены, ни даже тарелки по временам. Он пытался, вопреки раздражению, сосредоточиться духом, собрать свои мысли и обдумать решительно всё своё незавидное положение, именно всё, навести порядок в душе, успокоиться, это же главное, успокоиться, успокоиться как можно скорей, без этого он не годен всё равно ни на что, и уже завтра, именно завтра приняться задело, хорошо бы сегодня, конечно же прямо сейчас, откладывать он не любил, однако же мясо казалось ему слишком жёстким, он резал всё с более сильным нажимом, рывками, стуча громко ножом, и губы его поминутно кривились, и он почти беспрерывно и зло говорил:

— Все собственники или хотят сделаться собственниками, эти-то в первую очередь, но и работники, работники тоже, весь идеал работника в том, чтобы сделаться собственником и иметь как можно больше вещей. Это какой-то замкнутый круг, из которого не выйдешь никак. Вот это моё, и вот это тоже моё, а до тебя мне дела нет никакого, провались ты хоть к дьяволу, хоть завтра помри. Я вот в сей миг обсчитаю тебя, а ты меня уважай. А спроси-ка его: за что же тебя уважать, ты же меня обсчитал, так он тебе тотчас ответит, что все должны иметь много вещей, что в этом и заключается высшая справедливость и что он человек, гражданин и ещё что-нибудь, так что сейчас и увидишь, что он просто обязан тебя обокрасть, долг исполняет, чёрт побери, а ты обязан выказать ему всё своё уважение, чуть ли именно не за то, что он тебя обокрал.

Он всё больше сердился, смертельно, казалось, устал, не доел и с шумом отодвинул тарелку, чуть не шипя:

— Я вот всё думаю иногда: неужели сам Гарибальди не видит, не понимает, за какую он бьётся свободу, кровь проливает за какую, в сущности, дрянь? Неужели его самого-то с души не воротит? Огляделся бы вокруг-то себя, попристальней бы поглядел, вот на этих-то всех, которые хотят накопить как можно больше вещей. Что же после этого он: честолюбец или простодушнейший человек?

Брызжа, то и дело проливая мимо на блюдце, он разлил кофе по чашкам, отхлебнул жадным глотком, сморщился, точно пил уксус, и почти швырнул чашку, выплеснув кофе на стол:

— Экая дрянь!

Аня тотчас наклонилась близко к нему и ласково заглянула в глаза:

— Я поговорила с мамзелями, и они согласились варить нам свой кофе, домашний. Уверена, что он тебе понравится больше.

Он весь просиял и, перегнувшись, погладил её по руке:

— Спасибо, Анечка, спасибо, милая, ангел ты мой.

И забормотал, беспомощно хлюпая носом:

— Никто... никогда... не заботился ни о чём...

Она смущённо потупилась:

— Я ведь знаю, что ты не можешь без этого.

Прошлое, настоящее, будущее, Россия, Европа, эстетика, философия, этика — всё провалилось куда-то, как в пропасть. Он в сладчайшем блаженстве забылся, застыл, ничего подобного прежде не испытав: только вертелось:

«Маленькая женщина... всё... ничего... счастье... радость, радость моя...»

Гарсон подскочил. Они расплатились. Он даже забыл посчитать, на сколько обокрали его. Он вёл её бережно, ласково заглядывая в её светившиеся счастьем глаза.

Начинало смеркаться. Ветер усилился и сильно шумел в вершинах высоких деревьев. Становилось прохладно. На равнине мерцали далёкие, бледные и куда-то манящие огоньки. Пьяные то и дело попадались навстречу, раздражая и пугая его. Он невольно жался к стенам домов, прикрывая её своим телом, ожидая поминутно от них оскорбленья, страшась того дикого бешенства, которое бы вспыхнуло в нём, если бы кто-нибудь оскорбил её даже взглядом, сквозь зубы цедя:

— Вот оно, вот, накопили вещей, идеала достигли, а в душе пустота, кромешная пустота, вещами-то не наполнишь души, не-е-ет, уж это шалишь, да и не наполнишь ничем, вещи-то от них уж весь мир заслонили, уж ничего и не видят, кроме вещей.

Он скалился, крылья носа гневно дрожали:

— Вот в Париже ты этого не увидишь. Париж усиленно прячет своих бедных и пьяных куда-то, чтобы они не тревожили и не пугали напрасно. Париж, точно страус, он любит в песок затыкать свою голову, чтобы уж так и не видеть охотников, бегущих за ним. Здесь же всё, по крайней мере, открыто. Впрочем, прячь или не прячь своих бедных и пьяных, не всё ли равно?

Разве скроешь, глядя на них, что пророчеству ещё долго не сбыться, что долго ещё не дадут им пальмовых ветвей и белых одежд и что ещё долго они будут взывать к престолу Всевышнего: «Доколе же, Господи?» И сами они знают это, потому что у них пока ещё мало вещей, а у других вещей много больше, и эти миллионы людей во всех странах, оставленные и прогнанные с пиру людского, толкаясь и друг друга давя в темноте, в которую брошены своими старшими братьями, которые призваны обогреть их и поделиться с ними избытком, чтобы, если уж так завелось, так чтобы вещей-то хоть у всех было поровну, хоть в какие-нибудь ощупью стучаться ворота, в поисках выхода, лишь бы не задохнуться в тёмном подвале. Тут последняя, отчаянная попытка сбиться в свою кучу, в свою массу, в какое-то нелепое братство по пьянству и отделиться тем от всего, даже от образа человеческого хотя бы, только бы по-своему быть, только бы не быть вместе с ними, которые так унизили их.