Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Во всяком случае , прошу Вас убедительнейше, напишите мне, голубчик, как можно скорее и сообщите побольше известий обо всех наших, об том, что делается, что в ходу, что Вы делаете сами. Одним словом, оросите каплей воды душу, иссохшую в пустыне. Ради Бога!

Всем Вашим поклон, родителям и Анне Ивановне, ей особенно. От Анны Григорьевны особенно. Сколько мы об Вас вспоминали, сколько мы переговорили.

Когда-то увидимся!

Посоветуйте мне тоже что-нибудь, скажите мне Ваш взгляд на моё положение. Да не слыхали ли Вы чего об моих делах петербургских, хоть от Паши.

В будущем письме напишу кой о чём о другом.

В Женеве я совершенно уединён и никого из русских не видал.

Ни звука русского, ни русского лица!

Прощайте, обнимаю Вас крепко, крепко и целую.

Ваш весь Фёдор Достоевский».

Это он чуть ли не в первый раз Майкова так целовал. Что было делать, уж так сорвалось, и он махнул на это рукой, выбрал кое-что из пустых почти чемоданов, сдал на почту письмо, сдал последние носильные вещи в заклад, тщательно записал на клочке адрес лавочки, страшась тотчас забыть, и спрятал бумажку в карман сюртука.

Виза между тем прекратилась так же внезапно, как началась, тотчас, без всякого перехода, установились душные жары, и припадок его повторился.

Снова пришлось отодвинуть работу, а два последние месяца уже начались, и дни утекали по дням.

Он становился всё неразговорчивей, сумрачней и угрюмей, понимая, что всем своим видом пугает её, видя по её детски напуганному лицу, что ей непонятно его состояние, что она, может быть, думает просто, что он дурно спал и что к вечеру это пройдёт. Он пробовал пересилить себя, ради неё, ради себя и пробовать бы не стал, но мысль об этих проклятых двух месяцах, которые по причине припадков могли ведь и вовсе пропасть, сокрушала его.

Пятьдесят рублей наконец получились, сто семьдесят франков на здешние деньги, но и они не обрадовали и не поправили нисколько его. На два месяца всего сто семьдесят франков, когда на самую жалкую бедность необходимо было хотя бы семьсот, и отчаяние приступало всё круче, память после припадка восстанавливалась с трудом, и работа всё не шла и не шла, хотя статья о Белинском, вконец измучившая его, казалась почти что готовой, от силы день или два, так вот нет, бесплодно сиди и сиди за столом.

Просидев часа два или три, почти не понимая уже, для чего он сидит, он стал одеваться, чтобы уйти, тоже почти не зная зачем, может быть, для того, чтобы выкупить носильные вещи в ломбарде, на что полагалось до трети всего капитала, а не выкупить тоже нельзя, пропадут. Ему было так тяжело, что он с мрачнейшим видом молчал, опасаясь истошного крика или даже слёз и воплей истерики, и Аня, должно быть надеясь расшевелить его и развеселить, подскочила шаловливо к нему, чмокнула его по-ребячески в плотно сжатые губы, пригрозила тоненьким пальчиком и пролепетала игриво:

— Иди, иди и не возвращайся домой.

Он тяжело посмотрел на неё и, едва разжав губы, ответил:

— Может, и не приду, посреди улицы, может, помру.

Она так и отпрянула от него, побледнев, однако он, не пожалев её, тотчас вышел и быстрее обыкновенного куда-то пошёл, плотно стиснувши зубы, выпятив нижнюю губу вперёд, и худые щёки глубоко провалились, а стальные глаза колюче глядели перед собой.

Прохожие взглядывали на него с каким-то недоумением, словно бы чуяли что-то, и невольно уступали дорогу, когда он шёл прямо на них. Чёртов ломбард провалился куда-то. Клочок с адресом тоже запропастился, напрасно он хлопал себя по карманам, и он долго бродил, сворачивая то вправо, то влево, пока случайно не набрёл на «Корону». Он тотчас прошёл с мрачным вызовом мимо швейцара в слишком блестящей ливрее, занял место на самом виду и спросил отчётливо громко русских газет.

Молодой высокий гарсон приподнял в изумлении брови и чуть покривил свои яркие пухлые губы, точно этим выражал презрение к русскому хаму, однако он так взглянул на гарсона, что тот мгновенно в почтительном поклоне склонился перед ним и с невероятной быстротой притащил целую кипу газет.

Он тотчас увидел, что двух номеров не хватало, и почти закричал, задыхаясь, требуя подать ему все, все, именно все номера, чёрт вас возьми.

Гарсон склонился перед ним ещё ниже, однако ответил с подчёркнутой дерзостью, словно вызывая взбеситься:

— Ничего не можем поделать, мсье, ваши русские крадут беспрестанно.

Он и взбесился, и хотел заорать, да голос сорвался, и он едва просипел:

— Поди прочь.

А уж газеты и больше того, взвинтили до крайности. В новых судах творилось что-то невероятное, присяжные заседатели, к каким бы сословиям ни принадлежал весь состав, в особенности из мужиков, всплошь оправдывали уголовных преступников или, когда уж вина была очевидна и сам преступник сознался во всем, смягчали приговор до пределов возможности, и во всей этой каше был слышен уже знакомый ненавистный мотив: «Среда заела, среда виновата во всём», словно все начитались Белинского.

Да и без отчётов с заседаний суда газеты были невозможно противны. Они в клочья рвали друг друга, придираясь к каждому слову. У каждого было своё направление, и каждая наилучшим, наивернейшим почитала именно своё направление, это-то было в порядке вещей, общественное мнение вырабатывалось сшибкой идей, однако не общественное мнение, казалось, беспокоило их, а верный успех у подписчиков, и за малейшую попытку оспорить своё направление они били противника наповал то бранью, то клеветой, то доносом, никому не полагалось пощады, выходило, что страна щадила одних уголовных преступников, и газеты дружно оправдывали убийц вслед за судами присяжных, сумасшедший дом, да и только, ничего невозможно понять.

Фёдор Михайлович отшвырнул со злобой газеты и достал папиросу и долго хлопал рукой по карманам в поисках спичек, лицо мелко дрожало, крылья короткого носа хищно раздулись, зубы блестели в приоткрытых губах.

По сторонам он почти не глядел, но мимоходом, краешком глаза отметил раза два или три, что напротив него, стола, может быть, через два, сидел пожилой уже человек, с длинными волосами и с большой бородой, в глухо застёгнутом сюртуке, очень похоже, что русский, не только по этой большой бороде, каких в Европе никто не носил, но в особенности ещё потому, что голова была безвольно опущена, глаза угрюмо смотрели перед собой, на руки свои, на свой быстро пустевший стакан, не то о чём-то наиважнейшем раздумывал, не то случилась беда, не то просто был пьян, ни сытости, ни самодовольства не примечалось ни в чём, как же не заподозрить, что русский, ужасно хотелось бы подойти, да от приговоров присяжных кругом шла голова, некогда было подумать, что за человек перед ним.