Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Вдруг человек огляделся бездумно, просто этак повёл головой, точно устал, взглядом упёрся в него, широко улыбнулся, встал тяжело, опираясь руками о крышку стола, медленно подступил, переваливаясь странно как-то всем телом, точно крадучись или опасаясь упасть, поднёс к его папиросе зажжённую спичку и с тихой грустью сказал:

— Здравствуйте, Достоевский.

Фёдор Михайлович прикурил, уже узнавая, вскочил и заспешил удивлённо:

— Здравствуйте, здравствуйте, Огарёв, благодарю вас, прошу садиться ко мне.

Огарёв сел мешковато, кивнул указательным пальцем гарсону, и гарсон с искательной быстротой перенёс к ним стакан и вино.

Тотчас взявши стакан, вертя его задумчиво пальцами, Огарёв кратко ронял:

— Вы давно?

Фёдор Михайлович едва угадывал смысл и неуверенно отвечал, удивлённо, во все глаза разглядывая его:

— Дней, наверно, с неделю.

Это был человек повыше среднего роста, не худ, с несколько оплывшим лицом, в плечах довольно широк, черты лица были неправильны, однако приятны даже теперь, хотя во всём проступала уже одряхлелость, прежде времени наступившая, в больших серых умных и кротких глазах таилась усталость и даже полное равнодушие ко всему, слишком уж они смотрели задумчиво, волосы кудрявые, тёмно-русые и всё ещё очень густые, улыбка едва пробивалась из бороды и усов, добродушная, но тоже усталая, а голос был слишком спокоен и тих:

— Лечиться?

Этот человек всегда был милым, любящим, добрым, ни над кем не насмехавшимся, кротким, и надобно было что-нибудь необыкновенное слишком, чтобы вывести его из терпения, заставить его рассердиться, до того это был олицетворённый покой, душа редкая, высокая духовная одарённость, скорее поэт, чем политический деятель, и всё это проступало, как прежде, но Фёдор Михайлович был поражён: Боже мой, всего лет двадцать назад этот нервный ленивый, даже несколько апатический человек производил такое сильное обаяние своей поэтической личностью, что слыл чем-то вроде директора совести, впрочем, в том довольно тесном кругу, где бывал и где его знали, а дамы упивались его философскими скорбными поэтичными стихотворными монологами, и вот эта наступившая прежде времени дряхлость, эта очевидная глубокая накопившаяся усталость, это почти открытое равнодушие ко всему, и этот тихий голос, прозвучавший, не дожидаясь ответа:

— Тоже припадки?

Он откликнулся торопливо:

— Бывает.

Огарёв наконец поднял свои тяжёлые веки, обнажившие мутные больные глаза, сделал длинный глоток из стакана, кривя заблестевшие губы:

— Помогает отвлечься, попробовать не хотите?

Фёдор Михайлович понял его и покачал головой:

— Нет, я большей частью курю.

Огарёв принял это известие вяло, почти равнодушно, и тотчас перескочил:

— А, ну так скажите, как вы?

— О чём же сказать?

— Да обо всём и скажите, ведь я вас не видел чуть не с тех пор.

— Путешествовал, как вы знаете, по Сибири, вернули, в двух журналах участвовал, закрыли, жена умерла, романы пишу, женился в другой раз, путешествую по Европе, это, кажется, всё.

— Как в другой раз?

— Путешествую?

— Нет, я не о том, а вот то, что женаты.

— Точно так, в другой раз.

— Кто же она?

— Она кротка, добра, умна, ей двадцать лет, она верит в меня и до того заставила меня привязаться к себе, что, кажется, я бы умер теперь без неё.

— Так вы счастливы?

— О, совершенно, никогда в жизни не был так счастлив, как с ней!

— Искренне за вас рад, поздравляю. Свадебное путешествие, так сказать?

Если бы свадебное, удивительно было бы, чудо, чудо было бы до чего хорошо, и так больно, так стало несчастно ему, что он, придвинувшись ближе, негромко и страстно заговорил:

— Вовсе и нет, тут совершенно, совершенно иное!

Огарёв поднял на него больные глаза:

— Уж не пришлось ли и вам поневоле расстаться с Отечеством?

— Почти что и так, хотя всё иначе, уж в этом поверьте. Впрочем, слушайте, всю мою историю расскажу за всё это время, то есть не всю, разумеется, вы понимаете, этого нельзя рассказать, потому что в подобных случаях главнейшего никогда не расскажешь, а иное просто не могу рассказать, а потому расскажу вам, по возможности вкратце, один только год, однако какой, Боже мой, роковой и знаменательный год!

Огарёв ничего не сказал, только налил вина, глаза опустил и весь словно обмяк, навис над столом.

Он же с какой-то особенной жадностью закурил папиросу от первой, бросил окурок и пустился почти наобум, не в силах сдержаться, так долго не говорил, тем более не говорил о себе, а давно до болезненной страсти хотел рассказать:

— Вероятно, вы знаете, что брат мой затеял журнал, то есть по вашим занятиям не могли же не знать, да и я вам, кажется, в Лондоне говорил, если не вам, так Александру Иванычу всенепременно. Я был сотрудник, всё шло прекрасно. Мой «Мёртвый дом» сделал буквально фурор, и я возобновил им мою литературную репутацию. У брата завелись огромные долги при начале журнала, и они стали понемногу оплачиваться, как вдруг, в мае, в шестьдесят третьем году, журнал был запрещён за одну самую горячую и патриотическую статью, которую по ошибке, вы это поймите, именно по ошибке, вот что ужасно у нас, приняли за самую возмутительную против действий правительства и общественного тогдашнего настроения. Правда, и автор статьи отчасти был виноват, один из наших ближайших сотрудников, слишком перетонил, перетонил так, что его обратно и поняли, тон в журнале великое дело, это не вам изъяснять. Разумеется, дело поняли скоро как надо, да журнал-то уж был запрещён. Дела брата с этой минуты расстроились крайне, кредита не стало, долги обнаружились, а заплатить было нечем. Брат выхлопотал себе дозволение продолжать журнал под новым названием. Ну, как у нас решают вопросы, вы тоже знаете без меня, дозволение вышло только в конце февраля, раньше конца марта первый номер не мог появиться, журнал, стало быть, непростительно опоздал, подписка уже повсеместно окончилась, а ещё надобно было и прежних подписчиков удовлетворить, то есть это за прежний журнал. По этой причине брат вынужден был журнал издавать в прямой убыток себе. Это расстроило и окончательно доконало его. Он начал делать долги, здоровье же быстро стало расстраиваться, от нервов прежде всего, нервы тут первейшая вещь. Меня в это время не было подле него. Я жил в Москве, подле умиравшей жены. Если бы вы только знали, до какой степени судьба меня тогда задавила! Она любила меня беспредельно, я её тоже без меры любил, однако счастливы с ней мы не были никогда. Это рассказать вам нельзя, скажу только то, что, несмотря даже на то, что мы были с ней положительно несчастливы вместе, по её странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру, мы друг друга любить перестать не могли, даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу, вы вот это, вот это поймите! Как ни странно, а это именно так! Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь, и когда она умерла, я хоть мучился, видя весь год, как она умирала, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я вместе с ней хороню, но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в жизни моей, когда её засыпали землёй, и это чувство всё то же, не уменьшается, да и уменьшится ли когда? Бросился я, схоронив её, к брату, он один у меня оставался, однако через три месяца умер и он, прохворав слегка и месяц всего, так что перешедший в смерть кризис случился почти неожиданно, в три всего дня. И вот я вдруг остался один, и стало мне тогда просто страшно, хоть криком кричи. Вся жизнь надвое разом переломилась. В одной половине, которую я перешёл, было всё, для чего жил, а в другой, неизвестной ещё половине всё чужое, всё новое и ни единого сердца, которое могло бы мне заменить тех двоих. Не для чего жить оставалось, это буквально. Новые связи делать, выдумывать новую жизнь? Мне даже и мысль об этом противна была. Я почувствовал тут в первый раз, что некем их заменить, что и любил я только их на всём белом свете и что новой любви не только не наживёшь, да не надо и наживать. Стало всё вокруг меня пустынно и холодно. Впрочем, ведь я не об том, теперь всё это прошло, едва ли, конечно, совсем, но отчасти прошло, я снова люблю и, стало быть, снова живу, это чудо случилось со мной. Я вам больше о том, что после брата осталось всего-навсего триста рублей, на эти деньги и похоронили его. Кроме того, долгу до двадцати пяти тысяч, из которых десять тысяч отдалённого долгу, который не мог обеспокоить семейство, однако пятнадцать тысяч по векселям, которые требовали скорейшей уплаты. Вы спросите, какими же средствами мог он додать шесть книг журнала? Но у него был чрезвычайный и огромный кредит, сверх того, он вполне мог занять, и заем уже был в ходу, однако он умер, кредит журнала весь рухнул. Ни копейки буквально, чтобы продолжать издаваться, а додать надо было шесть книг, что минимум стоило восемнадцать тысяч рублей, да, сверх того, удовлетворить кредиторов, на что надо было пятнадцать, итого тридцать три тысячи надобно было иметь, чтобы кончить год и добиться до новой подписки. Семейство брата оставалось буквально без всяких средств, хоть ступай по миру с клюкой и сумой. Единственная надежда я остался у них, и они все, и вдова и дети её, сбились в кучу возле меня, ожидая спасения. Брата моего я любил бесконечно, так мог ли я их оставить? Не мог, а дорог представлялось мне две: на первой надобно было журнал прекратить, предоставить его кредиторам, так как журнал тоже именье и что-нибудь стоит, взять семейство к себе, затем работать, литераторствовать, писать романы и содержать вдову и сирот, на второй надобно было достать денег и продолжать во что бы то ни стало журнал. Жаль, что я не решился на первое. Кредиторы, разумеется, не получили бы и двадцати на сто, однако семейство, отказавшись таким образом от наследства, по закону не обязано было бы ничего и платить, я же во все эти пять лет, когда работал у брата, зарабатывал от восьми до десяти тысяч в год, следовательно, мог бы прокормить и их и себя, конечно, всю жизнь трудясь с утра до ночи. Но предпочёл я второе, то есть журнал продолжать, не я, впрочем, один, все друзья мои и сотрудники были того же именно мнения. К тому же надо было отдать долги брата: понимаете, я не хотел, чтобы дурная память легла на его честное имя.