Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— Помилуйте, что у вас общего с ним?

— Э, что общего? Полно! Платит он превосходно. Относительно же своих убеждений я с самого начала ему объявил, что я славянофил и с некоторыми мнениями его не согласен. Такая откровенность наши отношения весьма улучшила и облегчила. Как частный же человек это человек наиблагороднейший на всём белом свете, с этой стороны я совершенно не знал его прежде. Ему ужасно вредит необъятное самолюбие, да у кого же не необъятное самолюбие, а?

— Да вот у меня ни малейшего самолюбия нет.

— Полноте, полноте, это всё с виду, а без самолюбия вы никогда бы не написали ваших стихов, в особенности же ваших статей, я в этом уверен, спорить могу.

— Полноте, какое у меня самолюбие? Всё неопределённо, всё не создаётся во мне, и я не столько пишу, сколько думаю: неужели не скажется, неужели не выясню себе ничего и ничего не напишу, и мне это жаль, но не по самолюбию, а потому, что страх как хочется написать.

— Отчего же не пишете?

— Трудно сказать. Может быть, потому, что я ношу в себе покорность, смирение перед судьбой. Только не говорите, чтобы эта покорность была в прямом противоречии с жаждой блаженства, от этой жажды отказаться я не могу и не имею права как человек, но готовность перенести спокойно всякую горечь — вот что я называю смирением перед судьбой, вопреки страданиям не усомниться в важности самой жизни и стремиться продолжать её стройно, внутренне гармонически — вот что я называю смирением перед судьбой. Это смирение есть вера в жизнь, а не бессмысленное склонение головы перед Богом или судьбой.

— Во что же вы верите?

— Как это во что? Я верю в то, что истина правит миром, а не ложь, этого и довольно для того, чтобы любить жизнь, стремиться к блаженству и не гнуться перед разочарованиями!

— А что же судьба?

— Да что же судьба, вся беда в том, что ей что прощай, что не прощай — она не чувствует этого. Мы её сами чувствуем в себе, она существует настолько, насколько мы её сознаем, дело сводится на то, что не прощать ей значило бы не верить в разумность жизни и проклинать единственно властвующий слепой случай. Прощать, впрочем, это здесь неуместное слово,— значит сносить, сносить частное ради веры в разумность общей жизни, общего духа. В общей гармонии есть диссонансы и скорбные тоны, но нет фальшивых тонов. Случай ни с того ни с сего был бы фальшивый тон, не выходящий ни из какого аккорда и не имеющий разрешения, но едва ли тут не что иное, как то, что немузыкальное ухо принимает за фальшивый тон не понятый им диссонанс, которому разрешение есть, но ухо его также не умеет уловить. Кто ж виноват? Симфония или слушающий? Да, случай есть диссонанс в жизни мира. Случай разрешится в душе в грусть или в торжество, в звук страдания или в звук радости, но всё же гармонический, а не бессмысленно оскорбляющий звук. Случай так же мало произвольный, своенравный, нелепый факт в жизни, как диссонанс в музыке. Случай — не случай, а столько же разумное явление, как логический вывод. Что же из всего этого, спросите вы?

— Именно, именно, и спрошу!

— А из этого то, что судьбе ни прощать, ни не прощать нечего, а только внешнее выражение судьбы, то есть случай — внутренне, человечески чувствовать и сознать, и тогда не может быть ни проклятий, ни упадка духа. Проклятие не даёт силы и не побуждает к действию.

— Что же побуждает вас к действию?

— К действию побуждает отрицание диссонанса и стремление примирить его в следующем аккорде.

— И на этом основании, то есть как отрицание диссонанса, вы проповедуете террор?

— Собственно, о каком терроре вы говорите?

— А что, бывает разного рода террор, дурной и хороший?

— Именно так. Террор Наполеона и Пугачёва бесплоден, бесплоден не вследствие его уважения к массам, а именно потому, что такого рода террор, будь он в России или в Европе, ставит влияние личности выше всякого уважения к массам и берёт себе в основание не вопрос народного общественного строя, а само влияние личности, которая эксплуатирует в свою пользу народные бессознательные и традиционные предрассудки: наш Пугачёв действовал во имя царизма, а Наполеон во имя французского национализма. Но возьмите историю наших декабристов. Наши декабристы решились действовать на основании того же террора, однако уже не во имя влияния личностей, а во имя нового народного общественного строя. Положим, что их ошибка была в том, что их понимание нового общественного строя не имело существенного основания в том общинном элементе народной жизни, который революция обязана сохранить для развития будущего, но их ошибка нисколько не состояла в пропаганде путей террора. Террор, предполагавшийся декабристами, был беспощаден, пути его, сообразно с духом времени, были пути исключительно военные, и всё же нынче они не страшат никого. Отчего же вас страшат те же пути, коль скоро они переходят в террор крестьян и работников, который вводит в жизнь элемент общинной народной общественности?

— Да хотя бы вот оттого, что вокруг нет ни одного человека, хоть бы с виду только похожего на будущего члена этой народной общественности, или всемирной социальной гармонии, как выражаются ваши ученики.

— Нет, так будут, что за вопрос.

— Да нынче-то нет, а вы им в руки топор, да понимаете ли вы, какие из этого выйдут последствия?

— Да, да уж не об этих ли последствиях ваш новый роман?

— Отчасти и об этом, об этом!

— Жаль, что не привелось прочитать, я действительно мало читаю, Александр Иванович меня за это частенько бранит. Впрочем, заглавие как?

— «Преступление и наказание».

— Ага, я это как будто предчувствовал, что-нибудь в этом духе и должно было быть, однако же нет, не читал.

Он так и вскинулся и тотчас предложил свой журнальный роман, однако не авторское самолюбие так сильно толкнуло его, хотя что-то похожее на авторское самолюбие тоже ковырнулось в душе, да он не успел разобрать, отмахнувшись, истинно главное было тут то, что уж очень ему захотелось и прямо необходимо было узнать именно мнение этого старого социалиста и террориста об любимой идее Раскольникова, удалось ли ему сказать в этом споре своё новое слово и что на это слово его могли бы ему возразить.

Огарёв поблагодарил очень кратко, одним только словом, неторопливо, закидывая голову с курчавыми тонкими волосами, которые с каждым глотком всё больше отвисали назад, поставил плавно, без малейшего стука стакан, выложил три франка на стол, словно всё это время что-то обдумывая, и наконец так же спокойно и тихо сказал, что надеется получить удовольствие от романа и готов взять книжки журнала даже сейчас, тем более что самое время пройтись, свечерело, так что едва ли наткнёшься на кого-нибудь из своих.