Валерий Есенков - Игра. Достоевский

А время летело, дни мелькали один за другим, не оставляя никакого следа, он спохватывался, принуждал себя тотчас засесть за работу, всё за ту же статью о Белинском, которая решительно не желала даваться ему, так что часа через два голова оказывалась словно бы не на месте, он тосковал и боялся, как бы не случился новый припадок или, похуже ещё, не прикончил бы на месте удар.

Он как-то не выдержал и вслух произнёс:

— Верно, не миновать мне сумасшедшего дома.

Аня всплеснула руками:

— Что ты, Федя, не может этого быть!

— Отчего же не может?

— Это несчастье слишком было бы тяжело. Бог нас от него сохранит.

— Может быть, именно так, Бог сохранит, однако ж если случится, не оставляй меня здесь, в Россию свези. Я здешних русских не понимаю, живут семьями, воспитывают детей, последние поскрёбки прожив, ещё думают нас же учить, а не у нас учиться. Да здесь от всего отстанешь и после этого надо целый год привыкать, чтобы попасть в тон и в лад. Писателю же особенно невозможно здесь заживаться. Для писателя первое дело действительность, ну а здесь действительность-то швейцарская, так что я здесь не только что жить, а и с ума сходить не хочу.

И вновь с сердитым упрямством засел за статью, да вскоре с сердцем бросил её, раздражённо твердя:

— Да вот уж и отстал от всего.

Прошёлся по комнате, отыскивая сюртук, висевший в шкафу:

— Очень бы хотелось в Россию, и по многим, по многим причинам, ты хоть это пойми. Одно уже то, что на месте. А кроме того, непременно хочу издавать нечто вроде газеты, у меня уж выяснилась форма и цель. Для одного этого надо быть дома, видеть и слышать всё своими глазами.

Отправился с Аней гулять, переменил книги в библиотеке и читал вместо работы целую ночь.

Разбудил его пушечный гром. Он был так разбит, что не хотелось вставать, и он припомнил с трудом, что это в честь Гарибальди пушки палят и что завтра должен был открываться конгресс. Так и есть: в конце улицы раздался гром барабанов.

Оживлённая Аня, бросив книгу на стул, свесилась из окна и со смехом докладывала ему:

— Пожарная команда, вероятно из граждан. Все идут очень важно, с полным достоинством, несколько человек, тоже важные очень, тащат за собой две машины и лестницу, лестница длинная, граждане в полном параде, не понимаю эти их ленточки с эполетами золотыми, разве что для параду, а мне кажется, что для дела они не годятся решительно, а как ты думаешь, они такими же важными шагами идут на пожар? Я думаю, да, и пока на место придут, так успеет вся улица выгореть. Решительно не понимаю, что у них за польза пройтись важно по городу при звуке барабана и перебудить всех добрых обитателей свободной Женевы.

Он заставил себя подняться с дивана, умыться, выпил кофе и всё-таки сел за работу, но что ни прочитывал в своей статье о Белинском, всё по нашей скотской цензуре невозможно было печатать, и он, кривя губы и щуря глаза, то и дело крестил абзац за абзацем, сердясь, что от статьи опять остаются одни пустяки да без всякого смысла слова.

Бросить пришлось, чтобы не выйти окончательно из себя, и пошли раньше обедать, с трудом пробираясь сквозь празднично разодетые толпы народа. Депутации одна за одной со знамёнами, красно-белыми и красно-жёлтыми, попадались изредка и другие цвета, уже шли одна за другой на вокзал, где к пяти часам ожидался приезд Гарибальди. Жара была страшная, пот струился по лицам, однако у граждан настроение было весёлое, бодрое.

Аня смеялась:

— Ведь охота же людям тешить себя этими всеми процессиями. Я думаю, куда как приятно покрасоваться, неся какой-нибудь значок на плече.

После обеда она воротилась к себе отдохнуть до пяти, тогда как он прочитал газеты в «Короне» и уже один, без неё, спокойно и уверенно проходя сквозь толпу, которая непрерывно смеялась и восторженно что-то кричала, одинокий, сам по себе, отправился на вокзал. Вся широкая улица запружена была до отказа. В окнах домов стояли празднично разодетые мужчины и женщины. Ребятишки громко орали чёрт знает что и с необыкновенной юркостью сновали повсюду. В этой толчее людей и знамён ощущался какой-то порядок, хотя не видно было распорядителей, а Женева, город свободный, не имела полиции.

На вокзале пришлось долго ждать. В толпе передавали друг другу, что на каждой станции поезд Гарибальди останавливали местные депутации и герой всякий раз говорил речь с площадки вагона. Жара становилась невыносимой, пить хотелось ужасно, от беспрерывно нараставшего шума звенело в ушах, но он, несмотря ни на что, оставался на месте: такого рода событие он видел впервые и не мог ничего пропустить.

Наконец ударила пушка. Все увидели поезд и обратились к нему. Локомотив пронзительно и как-то жалостно свистнул, вызвав шутки и раскатистый смех. Что-то шевелилось и передвигалось по битком набитой платформе, должно быть, депутации говорили речи, обращаясь к нему, а Гарибальди им отвечал. Прошло с полчаса, пока заколыхались знамёна и шествие началось. Гарибальди ехал в открытой коляске четвёркой, в своей прославленной красной рубашке, с матросским платком, завязанным на шее узлом, с американским пончо вместо плаща, скреплённым застёжкой на середине груди, с удивительно открытым, неправильным, славянским типом лица, которое всё так и светилось добротой, любовью, благоволением, силой, всё очень просто, всё от души, и в то же время нравственная твёрдость проступала в каждой черте, а во взгляде задумчивость и какая-то грусть. Всенародная ли слава тяготила его? Коснулась ли старость своим тяжким крылом? Кровь ли, пролитая за республику, которая окончилась прежней монархией, легла камнем на душу? Измены ли, неудачи ли подсушили его?

Толпа ликовала. Из окон махали платками. Люди протискивались с риском попасть под колеса, жали руку и что-то радостно кричали ему. Гарибальди улыбался, кланялся и взмахивал своей серой шляпой, флибустьер, мятежник, нарушитель естественного порядка вещей.

Фёдор Михайлович двигался в этой восторженно орущей толпе, сосредоточенный, бледный, с мелкими каплями пота на лбу, и как-то неожиданно, странно, по какой-то неуловимой связи идей припомнилась ему иная толпа, с год назад, туманным, холодным, слякотным утром, которая, тоже шумно, однако с шумом совершенно иным, текла через Николаевский мост на Смоленское поле, неся с собой бинокли, подзорные трубы, лестницы, стулья, скамейки, все до единого сгорая от какого-то мрачного и недозволенного, нехорошего любопытства. Небо было серое, совершенно осеннее. Часов в шесть пошёл дождь, который затем перешёл в сильный снег, совершенно по-зимнему очень густой, однако и дурная погода не заставила ни одного человека поворотиться назад, все продолжали сосредоточенно и упрямо спешить на мрачное Смоленское поле, разве что молчаливей, чем прежде, и невольно прибавивши шагу. А там, впереди, сквозь густой мокрый снег со всех сторон виден был эшафот и посеревшая перекладина виселицы, и вся эта толпа, дыша густо паром, стоя так плотно друг к другу, что было ужасно тепло, безмолвно глядела, кто своими глазами, кто через сильное увеличительное стекло подзорных труб и биноклей, как над дворянами в обыкновенных поношенных сюртуках, участниками неудачного покушения, ломал символически шпаги палач, как подручные подвели Ишутина [58] Ишутин Николай Андреевич (1840—1870) — русский революционер. Организатор и руководитель тайного революционного общества в Москве в 1863—1866 гг. (ишутинцы). Приговорён к смертной казни, заменённой вечной каторгой. Сошёл с ума в Шлиссельбургской крепости. к виселице, как бородатый священник в заснеженной рясе заговорил с приговорённым о Боге, как Ишутин покорно встал на колени, сначала на одно, потом на другое, как потом долго молился, снова поднялся, припал губами к кресту и долго, ужасно долго не мог от него оторваться, как наконец оторвался, как священник благословил и осенил приговорённого к смерти крестом, как Ишутин на все стороны благочестиво поклонился народу, как ему завязали глаза, как потом закутывали в какой-то белый мешок, как накидывали петлю на шею, несколько раз расправив её, как потом осуждённый стоял между подручными палача, которые поддерживали его, чтобы он не упал, и как голова его временами бессильно опускалась на грудь. На огромное Смоленское поле, набитое до отказа любопытным народом, опустилось такое молчание, словно и не было никого, слышно было только паденье снежинок. Вдруг все в один раз шевельнулись, громко раздались голоса: «Фельдъегерь! Фельдъегерь!» В самом деле, в заснеженное каре застывших на месте равнодушных солдат на обыкновенных дрожках въехал фельдъегерь, держа бумагу в руке и взмахивая этой рукой, как здесь, перед глазами его, Гарибальди то и дело взмахивал своей серой шляпой. Бумага была тотчас развёрнута и прочтена, и хотя в толпе никто не расслышал ни слова, все очень ясно поняли её содержание, да и как было этого содержания не понять, когда с Ишутина тотчас сняли верёвку, сняли мешок, развязали глаза. В народе все сняли шапки. Верёвку дёрнули из кольца перекладины, она скользнула вниз и упала бессильной змеёй, вызвав в народе шумный радостный вздох. Толпа зашевелилась и двинулась вспять, таща свои подзорные трубы, бинокли, лестницы, скамейки и стулья, громко благословляя и восхваляя монаршее милосердие, и он молча двигался в этой толпе, потрясённый, разбитый, больной, словно бы не думая ни о чём. В тот день он должен был начать спешный роман для Стелловского, Аня пришла в первый раз, чтобы он ей диктовал, а он долго ходил взад-вперёд, позабывши даже о ней, не в силах произвести простую, давно изготовленную первую фразу: «Наконец я возвратился из моей двухнедельной отлучки», да так и не произнёс её в этот день.