Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Фёдор Михайлович со своим сосредоточенным видом придвинулся ближе и сел на скамью. Прежде всё это он знал единственно только по книгам и видел ещё в первый раз наяву, и душа его ждала чего-то, и стучал тревожный вопрос: каковы-то они? Оратор покинул трибуну.

По лесенке, ведущей на возвышение, где заседало бюро, уже поднимался тяжёлым старческим шагом согбенный седой человек огромного роста, одетый неряшливо в какой-то странный серый едва ли сюртук, а скорей балахон, в фланелевой фуфайке вместо рубашки. Толпа взрывом восторженных криков приветствовала его:

— Бакунин! Бакунин!

Гарибальди поднялся, сделал несколько шагов навстречу ему и кинулся в медвежьи объятия. Эта встреча старых бойцов революции произвела необыкновенное впечатление на весь зал. Все вскочили на ноги, роняя скамьи. Восторженным рукоплесканиям не было, казалось, конца. Бакунин тем временем выпустил Гарибальди и взошёл на трибуну.

Восхождение также было встречено громом рукоплесканий, которые почти и не прекращались уже, едва Бакунин заговорил и из беззубого рта раздался мощный, страстный, идущий из самого сердца призыв, аплодисменты сопровождали каждое слово, так что голос с трибуны то пробивался обрывками, то совсем пропадал, и невозможно было понять, доходил ли до слуха толпы самый смысл, доводивший её до экстаза, или ей было довольно одного вида этой старческой, согбенной, но всё ещё могучей фигуры и одного звука этого страстного голоса, до того не позволяли эти рукоплесканья осмыслить в её цельности всю эту речь.

Фёдор Михайлович, разумеется, о Бакунине кое-что слышал, даже не так уж и мало, кое-что о нём и его самого прочитал в европейских и в русских вольных газетах, и не мог не признать, что это был его противник из первых, самый корень, самая матка того, что было ему ненавистно во всём этом бурливом, скороспелом, совершенно оторванном от родной почвы движении, из которого для народа ничего не могло выйти, кроме бессмысленной крови, новой несправедливости и нового зла, однако же невозможно было ему тотчас не уловить, что Бакунин в совершенстве владел особенным даром заставить слушать себя, и вовсе не тем, чтобы был превосходный оратор, который удовлетворяет всем тонким требованиям литературно образованной публики, который вполне владеет всеми тайнами языка и в речах которого ясно очерчены начало, середина и конец выступления, нет, перед ним стоял народный трибун, который умение говорить массам постиг в совершенстве, так что тут имели значение не сами слова, не смысл этих слов, но сама величественная фигура, энергичные жесты, именно этот искренний, убеждённый, из самого сердца вышедший тон, эти короткие, ударом топора вырубленные, раскалённые фразы, которые пьянили толпу, готовую ринуться в бой вслед за вождём, сама не зная куда, куда бы тот ни позвал.

Первое, что до него донеслось, были проклятия в адрес России:

— Этой империи я желаю всех унижений, всех поражений, в убеждении, что её успехи, её слава были и всегда будут прямо противоположны счастью и свободе народов русских и не русских, её нынешних жертв и рабов...

Толпа заревела, не только забила в ладони, но и застучала ногами, так что какое-то время было видно только, что Бакунин открывал рот, однако не доносилось ни слова, и вдруг из этого хаоса звуков вырвался властный призыв к поражению России во всякой войне, где бы эта война ни возникла:

— Признавая русскую армию основанием императорской власти, я открыто выражаю желание, чтобы она во всякой войне, которую предпримет империя, терпела одни поражения. Этого требует интерес самой России, и наше желание совершенно патриотично в истинном смысле слова, потому что всегда только неудачи царя несколько облегчали бремя императорского самовластья...

Боже мой, да ведь это напрасная гибель тысяч, десятков тысяч ни в чём не повинных людей, тех русских солдат, которые встанут на дороге нашествия нового Бонапарта и бесславно падут, как же можно к этому звать, как можно сравнивать это с бременем самовластия, каким бы позорным и тяжким ни представлялось оно?

— Какие же принципы должны лечь в основу нашего дела? Эти принципы, истинные начала справедливости и свободы, должны быть непременно провозглашены именно теперь, когда недостаток принципов деморализует умы, расслабляет характеры и служит опорой всем реакциям и всем деспотизмам. Если мы в самом деле желаем мира между нациями, мы должны желать международной справедливости. Стало быть, каждый из нас должен возвыситься над узким, мелким патриотизмом, для которого своя страна — центр мира, который своё величие полагает в том, чтобы быть страшным соседям. Мы должны поставить человеческую, всемирную справедливость выше всех национальных интересов. Мы должны раз навсегда покинуть ложный принцип национальности, изобретённый в последнее время деспотами Франции, России и Пруссии для вернейшего подавления верховного принципа свободы. Национальность не принцип, это законный факт, как индивидуальность. Всякая национальность, большая или малая, имеет несомненное право быть сама собою, жить по своей собственной натуре. Это право есть лишь вывод из общего принципа свободы...

Каким же образом покинуть ложный принцип национальности и в то же самое время сохранить свою индивидуальность, получить несомненное право оставаться самими собой?

— Всякое централизованное государство, каким бы либеральным оно ни заявлялось, хотя бы даже носило республиканскую форму, по необходимости угнетатель, эксплуататор народных и рабочих масс в пользу привилегированного класса. Ему необходима армия, чтобы сдерживать эти массы, а существование этой вооружённой силы подталкивает его к войне. Отсюда я вывожу, что международный мир невозможен, пока не будет принят со всеми своими последствиями следующий принцип: всякая нация, слабая или сильная, малочисленная или многочисленная, всякая провинция, всякая община имеет абсолютное право быть свободной, автономной, жить и управляться согласно своим интересам, своим частным потребностям, и в этом праве...

Но уж гремели такие аплодисменты, ревели такие восторги, что разобрать окончание мысли было совершенно нельзя, и Фёдор Михайлович, ошеломлённый, весь сжатый на непривычном ему многолюдстве, несколько даже придавленный этим громом и криком, как-то стремительно и урывками размышлял, что всё это, может быть, даже и справедливо, как отвлечение, как логический силлогизм, как новое правило арифметики, в особенности же как желание жить по собственной воле, но как же при этом не рассчитать последствий этой собственной воли, как не задуматься, готова ли эта собственная-то воля, чтобы жить по ней припеваючи и без всяких хлопот, главное же, даже если собственная воля готова, даже если предвидятся благоприятнейшие последствия, даже и до того, что наступит рай на земле, то всё-таки остаётся ещё далеко не праздный вопрос, каким же образом освободиться от государства, от армии и вдруг перейти к автономии и к свободе, довольно ли для достижения этой, может быть, восхитительной цели провозгласить с трибуны Конгресса, что вот, мол, все право имеют, и точка?