Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Тут гром и крик поутих, и вновь стал всё более властно пробиваться голос Бакунина:

— Всеобщий мир будет невозможен, пока существуют нынешние централизованные государства. Мы должны, стало быть, желать их разложения, чтобы на развалинах этих единств, организованных сверху вниз деспотизмом и завоеванием, могли развиться единства свободные, организованные снизу вверх, свободной федерацией общин в провинции, провинций в нацию, наций в Соединённые Штаты Европы!

Да каким же образом разложатся, развалятся нынешние централизованные государства? Сколько же крови прольётся, прежде чем их развалить? Много ли живых членов останется в свободных-то общинах? Многим ли счастливцам приведётся дожить до вашего всеобщего мира?

Бакунин уже возвращался на место, принимая горячие поздравления, пожимая руки, которые со всех сторон тянулись к нему.

Кто-то рядом с удивлением громко говорил по-французски:

— Этот человек создан для революции. Революция его естественная стихия, но если бы ему довелось перестроить на свой лад какое-нибудь государство, ввести в него форму правления своего образца, на следующий день, если даже не раньше, он бы восстал против собственного своего детища, стал бы во главе своих политических противников и ринулся в бой, чтобы свергнуть самого же себя.

Невольно припомнился рассказ, кажется Герцена, напечатанный где-то, как в сорок восьмом году о Бакунине кто-то сказал, что такому человеку цены нет в дни восстания, но на другой день после победы его надлежит расстрелять.

Что-то невероятное, фантастическое, казалось, творилось вокруг, какое-то алчное самоистребление, истребление друг друга, истребление целых народов, и всё это не от жестокости по натуре, не от дьявольской тяги ко злу, а во имя самого светлого идеала высшей справедливости и добра.

Он был до того оглушён этой мыслью, что уже почти не слушал дальнейшего, да и невозможно было ещё что-то услышать из-за невероятного шума, сквозь который до него доносились разрозненные, но громовые призывы о мире хижинам и о войне дворцам, об уничтожении религии, об уничтожении чего-то ещё, и казалось, что без промедления этими охваченными энтузиазмом людьми может быть уничтожено решительно всё, что ни есть на земле.

Наконец ораторы кончили свои грозные речи. Толпа вскочила и приветствовала всех криками и каким-то уже исполинским громом аплодисментов, от которого трещало в ушах.

Бакунин поднялся и стал тяжело спускаться по лесенке, внизу его тотчас окружили соратники с длинными волосами, с разгорячёнными лицами и двинулись вместе, что-то громко крича.

Фёдор Михайлович тоже поднялся и пытался идти в направлении к выходу, однако толпа несла его, как хотела, и поднесла очень близко к Бакунину, так что он видел его одутловатое лицо с заплывшими, но грозным огнём сверкавшими глазками и слышал его мощный голос, говоривший довольно плохо, но отчётливо по-французски:

— Если бы не было народного идеала, если бы он не выработался в сознании масс, по крайней мере в своих главнейших чертах, то надо было бы отказаться от всякой надежды на русскую революцию, потому что такой идеал выдвигается из самой глубины народной жизни, есть непременным образом результат народных исторических испытаний, его устремлений, страданий; протестов, борьбы и вместе с тем есть как бы образное и общепонятное, всегда простое выражение его настоящих требований и надежд, и нужно быть олухом царя небесного или неизлечимым доктринёром для того, чтобы вообразить себе, что можно что-нибудь дать народу, подарить ему какое бы то ни было материальное благо или нравственное содержание, новую истину и произвольно дать его жизни новое направление или, как утверждал Чаадаев, писать на нём, как на белом листе, что угодно.

При выходе случился затор, толпа волновалась и двигалась, его отнесло в сторону и вновь, как волной, поднесло близко к Бакунину, который возвышался над всеми на целую голову и выкрикивал, опять по-французски:

— Мир, свобода и счастье всем угнетённым! Война всем притеснителям и грабителям! Полное возвращение трудящимся капиталов, фабрик, орудий труда и сырья, а земли тем, кто обрабатывает её своими руками! Свобода, справедливость, братство по отношению ко всем человеческим существам, которые рождаются на земле! Равенство для всех! Для всех безразлично все средства развития, воспитания и образования и одинаковая возможность жить своим трудом! Организация общества путём вольной федерации снизу вверх рабочих ассоциаций, как промышленных, так и земледельческих, как научных, так и художественных или литературных, сначала в коммуне, федерация коммун в области, областей в нации, а наций в братский Интернационал!

Наконец он выбрался из дворца и быстро пошёл в обратную сторону, не сразу заметив, что удалялся от дома, потрясённый и негодующий, согласный решительно до последней черты и в то же время не согласный, тоже решительно и тоже до последней черты, пытаясь понять, как все эти понятия могли умещаться в голове одного человека, вопреки здравомыслию, нагромождая противоречия, как у всей этой путаницы находились последователи, как можно проповедовать какие-то ассоциации и коммуны, положим, прекрасные сами по себе в отвлечении, именно в настоящее время, когда всё наше будущее так загадочно, так неясно проступает из тьмы, именно в эту нашу самую смутную, самую неудобную, самую переходную и самую, может быть, во всей нашей истории роковую минуту, как можно проповедовать какие-то федерации и братский Интернационал тёмному русскому мужику, который безоговорочно, без рассуждений верит в царя, который по этой причине ничего не поймёт и решительно не убедится ни в чём, когда тот большей частью с утра до вечера пьян и когда этому тёмному мужику невозможно даже проповедовать полного воздержания от вина, имея в соображении величие России как великой державы, которое так дорого стоит и которое пока что, до федераций и братского Интернационала, защищает этого самого тёмного мужика от иноземных разбойников, как же всего-то этого не понимать?

Он не работал всю ночь, едва спал, а на другой день у Ани был день рождения. Он поздравил её от души, но она встала расслабленная, с больной головой и вздыхала за утренним чаем:

— Вот думала ли я в прошлом году в этот же день, что через год буду замужем шесть с половиной месяцев, что буду беременна и что буду жить это время в Женеве, мне это и в голову прийти не могло. Я весь этот день помню, в прошлом году. Я рано утром отправилась к Сниткиным, чтобы передать к ним шляпу, которую я было взялась доставить им на дачу, да так и не доставила. Ушла от них часу в третьем, на дороге купила у Иванова сладких пирожков и пришла домой грустная. У окна увидела милую мамочку, которая сидела и всё ждала меня, она даже не садилась за стол. Я принесла ей обед и тоже пообедала с ней и просила сделать мне кофей, что мамочка с большой охотой исполнила. Бедная голубушка мамочка, думала ли я, что это будет в последний раз, когда мы с ней будем жить, что в другой раз того не будет, а что я через несколько времени выйду замуж. Как бы желала я теперь видеть её, право, вот тогда только то ценишь, чего теперь нет, так я ценю милую мамочку, потому что она от меня далеко.