Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— Мне не нравится, когда ты пишешь циничные вещи, это к тебе как-то нейдёт, к такому тебе, каким я прежде воображала тебя.

Его жадные ласки представлялись ей вакханалией, оргией, чуть ли не грязью, он же имел глупость привести ей одну мысль Бальзака о том, что и глубокий мыслитель должен хотя бы раз в месяц погружаться в бурную оргию, и эта простая, отчасти серьёзная, отчасти шутливая мысль оскорбила её, она же была вспыльчива почти до безумия, а жизнь нравственная не была ей знакома, и по этой причине её нервная вспыльчивость не имела узды. Она откровенно, прямо в глаза глумилась над ним. Унижения, оскорбления, брань так и сыпались на его несчастную голову. В особенности требовала она, чтобы он стоял перед ней на коленях. Он и стоял, слишком часто стоял, с потерянным сердцем, в надежде успокоить, задобрить её, вспышками к ужасу своему понимая, что никакую женщину невозможно исправить таким наивным и рискованным способом, а скорее можно наверняка её погубить. Он и губил и губил. Она тешилась над ним, как могла. Тут ещё другая свалилась напасть: он не мог наконец не увидеть, что ей чуждо решительно всё, что святыней служило его беспокойной душе. Она была прямая и ярая нигилистка. Она обожала террор. Она издевательски хохотала над ним, когда он пытался с ней спорить, горячо и пространно, как некогда спорил с Белинским, то есть стремясь убедить, и ужасно к тому же всерьёз. Она то возвращалась, то убегала, то вновь поддавалась соблазну неукротимых страстей, то грубо и низко отталкивала его. Наконец отшвырнула, как рваный сапог. Он придумал поездку в Италию, чтобы только её удержать, однако тотчас поехать не смог. Она рассердилась, одна укатила в Париж, укатила в тот самый момент, когда у него закрыли любимый журнал. Он заметался в водовороте ликвидаций, кредиторов и смут. Он невыносимо, он жесточайше страдал. Каждый миг, едва освобождался от этих грязных каверзных дел, он неотвязно и неотступно видел только её и её: полногрудая, с безупречным овалом бледного худого лица, едва ли красавица, с несколько вздёрнутым носом и слишком прямыми губами крестьянки, однако удивительно, удивительно хороша, с этими глубокими, тёмными, умными, большими, сверкающими злобой, ненавистью, страстью глазами, с этим выражением то высокомерия, так портившего её, то покорности и простоты. Он был решительно не в состоянии жить без неё и всё-таки, разумеется, жил.

Жажда видеть её, может быть, укрепила его. Он всё одолел и примчался в Париж. Номер в отеле, кажется, снял, как попало бросил, кажется, свой чемодан и тотчас был у неё. Она встретила безрадостно, вяло, точно он был чужой или слишком давно надоел:

— Ты немножко поздно приехал. Всё изменилось несколько дней. Ещё так недавно я мечтала с тобой поехать в Италию, я даже стала учиться итальянскому языку...

Он задрожал, побледнел от дурного предчувствия, уже знакомый с её безрассудным, диким характером, с какой-то опустошающей жадностью глядел на неё и не мог уже видеть без ненависти этих глаз и лица и всего, а она говорила безжалостно, прямо, точно это именно он был во всём виноват:

— Ты как-то сказал, что я не скоро могу отдать моё сердце. Я в неделю, я по первому призыву его отдала, отдала без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что любят меня. Я оказалась права, когда ты мной восхищался. Не подумай, чтобы я порицала себя. Я хочу только сказать, что меня ты не знал, да и я сама не знала себя.

Он упал на колени, он зарыдал, он о чём-то молил, он допытывался у неё для чего-то:

— Ты счастлива, счастлива? Одно только слово скажи: счастлива, счастлива ты?

Она глухо ответила:

— Нет.

Он стискивал руки, чуть не вопил:

— Как же это? Любишь и несчастлива? Возможно ли это?

Она призналась с мукой боли в глазах, однако открыто и прямо:

— Он не любит меня.

Он схватился за голову и почти закричал:

— Он не любит тебя! А ты? Ты скажи мне, ты не любишь его как раба? Ах, Поля, Поля, зачем же ты так несчастлива? Это должно было случиться, должно, я это давно уже знал. Ведь ты полюбила меня по ошибке...

Опустил руки, но не поднялся с колен и для чего-то спросил:

— Кто же он? Художник, философ, красавец, демон, поэт?

Она ничего не скрывала, ему на беду, ни малейшей черты, наивная и безжалостная во всём:

— Нет, он не демон и не поэт. Представь, так странно для нас, он ничего в книгах не смыслит. Студент медицины, примитивный, даже банальный, родом испанец, откуда-то с островов. Но, может, в этом-то вся его сила...

Он поднимался, опять вставал перед ней на колени, поднимался опять. Он умолял, только чудом не разрыдавшись у её бесчувственных ног:

Может быть, всё же поедем в Италию? Друг мой, не бойся, я буду тебе только братом!

Она отталкивала, она презирала его. Он жил как в бреду, сознавая только одно, что он совершенно несчастен, как ещё никогда и ни с кем не бывал, и это уже навсегда, навсегда. Жизнь становилась без неё невозможна. Не то чтобы он хотел умереть, если бы так! Состояние жизни, это существование своё на земле он любил с такой страшной силой, с такой поразительной страстью, что согласен был вечно страдать, лишь бы жить, лишь бы существовать на земле, лишь бы вечно длилось это чудесное, это прекрасное состояние жизни. В том-то и дело! Он не в состоянии был жить без неё, он не находил себе места, в его жизни больше не было смысла, он лишался всего, и всё прочее стало ему безразлично. Он только страдал и страдал, бесконечно страдал! И дивился по временам: сколько же может страдать человек?

Однажды она прибежала к нему очень рано, кажется, не было ещё и семи, бледная, с трясущимися губами, со страшным выражением остановившихся глаз.

Он так и ахнул, бросился одеваться, забыл ей стул предложить, выскочил из-за ширм, усадил, что-то на себя натащил, подбежал, заглядывая в лицо, но она точно не видела ничего, только машинально теребила платок и с усилием, тихо, медлительно, с долгими паузами, точно забывала всё время, о чём говорит, рассказала ему, что любит того, примитивного, какой-то особенной, невообразимой, безумной любовью, не может жить без него, а тот, примитивный, сбежал от неё, она преследует, ловит на улице, пишет огромные письма, обличает, грозит, посылает страшные клятвы, умоляет его, но тот, примитивный, нейдёт. И вот она нынче решилась.

Он побледнел, задрожал, закричал: на что, на что решилась она?

Нисколько не изменившись в лице, не взглянув на него, она отвечала совсем равнодушно, каким-то пустым, но решительным голосом, что решилась убить.

Он схватился за голову. У него даже голос пропал. У него едва вырывались какие-то хриплые звуки:

— Как ты можешь, как смеешь кровопролитием решать отношения между людьми?

Она слегка, как-то мертвенно и с трудом усмехнулась: