Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— Ты, может быть, прав...

— Хорошо, хорошо!

— Я, может быть, не хочу его убивать...

— И не надо, не надо, Бог с ним!

— Но мне бы хотелось, ужасно хотелось бы долго, долго мучить его, истязать...

Он закричал:

— Полно тебе, не стоит того, он всё равно ничего не поймёт, из-за него бессмысленно себя загубить.

Она вдруг точно в беспамятстве провела рукой по виску, и слеза наконец одиноко покатилась по её смертельно бледной щеке:

— Душно мне здесь... всё мне чужое...

Он стоял перед ней столбняком, догадавшись не тотчас, о чём она говорит, что и почему ей чужое, а она страдальческим голосом всё так же медлительно говорила ему:

— В этом цивилизованном обществе места мне нет, понимаешь? Я родилась в крестьянской семье, воспиталась между народом и жить должна с мужиками. Я хочу поселиться в деревне. Меня не оскорбит там никто. Я стану хоть какую-нибудь пользу им приносить. Потому что нельзя же так жить, никому пользы не принося, ведь нельзя? Что ж ты молчишь?

Он очнулся, закивал головой, заспешил:

— Конечно, конечно, нельзя!

Она опять усмехнулась, так что ему становилось не по себе:

— Недостойно для человека, как ты говоришь?

Он соглашался, что недостойно для человека никому пользы не приносить, это именно была его мысль, соглашался и в том, что надо без промедления ехать отсюда, что надо перестрадать, потерпеть, однако в бешено кружившей его голове вертелось иное, он упал на колени, схватил её за руки и так и впился ей прямо в глаза своим умоляющим взором:

— Только прошу тебя, не сделай прежде какой-нибудь глупости, ты понимаешь, ты понимаешь меня?

Разумеется, вскоре она ему отдалась. Он принял её, как святую, не слыша брезгливости, грязи, стыда, испытав одно только безграничное счастье. В тот же миг он всё ей простил, решительно всё, навсегда, от души. В его глазах она была чиста перед ним. Он твердил себе только одно, что она любила его, всегда любила только его, а то была ошибка, заблужденье, обман, чёрт знает что, о чём надо поскорее забыть. И он в самом деле уже забывал, погруженный в блаженство словно бы первой, но ещё более сладкой любви, когда она, в его номере, случайно выглянувши в окно, махнула рукой на базилику, приютившуюся в тени Пантеона:

— В этой церкви я в одном преступном замысле исповедовалась на днях.

Он возмутился, и первая его мысль была не о том:

— Неужели ты способна клеветать на себя, исповедуясь католическим патерам?

Именно к этому она была равнодушна и потянулась, зевнув:

— Полно, чем католический священник хуже нашего протодьякона?

Он пустился ей объяснять, но она почти тотчас холодно перебила его:

— Не горюй, лучше смотри, какая это чудесная церковь. Право же, в ней стоит исповедоваться в самом страшном грехе, а это ведь грех, я же знаю, страшный грех — убить человека.

Только тут дошло до него, что всё дело не в развратных католических патерах, о чём он пространно ей толковал, а именно в этом ужасном грехе, ненавистном ему, в особенности ненавистном ещё потому, что напомнил о том, примитивном, которого он жаждал забыть навсегда и о котором она так безжалостно напоминала ему. Он почти застонал:

— Убить этого?

Она спокойно ответила:

— Нет, не его.

Он растерялся:

— Не его? Так кого? Меня, может быть?

Она возразила без всякого выражения на застывшем лице, не доступном его пониманию:

— Нет, не тебя. Это замысел грандиозный, необычайный...

— Так кого же?

— Тебе я, пожалуй, скажу. Я изнывала, я чувствовала, что мне нужно непременно убить, но, тут я согласна с тобой, убить не его: он так мелок, не стоит такого греха. В этом ты, может быть, прав: из-за какого-то студента себя погубить... О нет, свою месть я превратить хочу в подвиг. Жертвуя собой, я хочу славы достичь. Мстя за поруганную любовь, я хочу войти в историю человечества.

— Что ты задумала?

— Не всё ли равно, какой мужчина заплатит за надругательство надо мной. Вы все виноваты, на совести всех вас обманы, предательства, жестокое сладострастие. Но если уж мстить, так чтобы всему миру стало известно о моей неслыханной, небывалой, неповторимой, единственной мести.

— Опомнись, опомнись! Неужели ты могла бы убить человека?

— Могу, не колеблясь.

— Так скажи мне: кого?

— Царя.

— И ты хочешь, как дю Барри, валяться в ногах палача и ещё одну минуточку вымаливать у него?

— Нет, я уже от этого отказалась, теперь уже это прошло.

— Но как же ты могла прийти к самой мысли об этом?

— Очень уж увлекает. Огромность этого шага. Ты только подумай, как это просто: один жест, одно движенье, и ты в числе знаменитостей, гениев, спасителей человечества, великих людей.

— Полно, полно тебе, вечная слава зарабатывается только трудом.

— Или беспримерной отвагой.

— А о муке совести ты не подумала?

— Именно это и остановило меня. Я подумала вдруг: непременно казнят, а ведь прожить где-нибудь в тишине, на солнце, у южного моря, лет до восьмидесяти очень недурно.

Ему удалось в страшной спешке, чуть ли не в панике увезти её из Парижа. Они путешествовали, осматривали Женеву, Турин, Геную, Рим. То как прежняя она была с ним, страшно близкая, долгожданная, чудо добра и тепла, то снова металась, рвалась к Герцену в Лондон, мечтала покончить с собой, собиралась в Америку к бегунам или снова навечно заточиться в родную деревню. Он то кружился в ослепительном счастье, то бесконечно страдал. Наконец они расстались в Берлине. Он воротился в Россию, домой, она поскакала в Париж. Они после встречались ещё. Он сделал ей предложение. Она с какой-то цинической грубостью отказала ему. Оскорблённый, раздавленный, он всё-таки удержался и только с болью сказал:

— Если ты когда-нибудь выйдешь замуж, ты на третий день мужа возненавидишь и бросишь. Ты мстишь мне за то, что раз отдалась и не можешь мне это отчего-то простить.

Что-то ещё между ними тянулось, страдало и ныло. Назад тому месяцев пять, уже в Дрездене, от Ани тайком, он ответил ей на письмо, подробно, сколько позволила деликатность, рассказал о себе и сказал своё мнение, что счастливой ей трудно быть, думая про себя, что счастливой ей быть невозможно, и попытался ей её объяснить:

«О, милая, я не к душевному необходимому счастью приглашаю тебя. Я уважаю тебя (и всегда уважал) за твою требовательность, но ведь я знаю, что сердце твоё не может не требовать жизни, а сама ты людей считаешь или бесконечно сияющими, или тотчас же подлецами и пошляками. Я сужу по фактам. Вывод составь сама...»

И ещё там вырвались из самого сердца слова:

«До свидания, друг вечный!..»

Это он написал, но ведь это именно было прощание, он не сомневался, что навсегда. Как же возможно тут ревновать?

Он не приметил, как Аня отправилась спать, поднял глаза, усталые, мрачные, а её уже нет за столом. Он было поднялся, чтобы поцеловать её на ночь, но тут вспомнил весь потерянный вечер, его обожгло какой-то непримиримой, отвратительной злобой, и он бессильно опустился на стул.