Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Эта последняя мысль до того смутила его, что он ответил с досадой:

— Ну, остановитесь, остановитесь, Трутовский, хотя бы из уважения... ну, вот к этому якобы превосходству... довольно!

Трутовский вдруг вспыхнул, сверкнул чуть не злыми глазами и с каким-то испуганным вызовом, очень громко сказал:

— Нет, я стану художником! Меня не остановит никто!

Этот добрый, впечатлительный, не без поэтического чувства молодой человек мог бы сделаться хорошим учителем, однако ж, вот видите, такого прекрасного и почтенного поприща слишком мало ему.

Нынче все хотят превосходства, все жаждут всенепременно выделиться из сплошной массы подобных себе и превзойти золотую посредственность, хорошо, так и должно, это стремление согласно с природой, но разумеют ли те, кто желает, что истинно возвышает лишь превосходство духовное, которое потому ни для кого не обидно, что оно бескорыстно, так вот понимают ли отчётливо, ясно, что духовное-то превосходство даётся лишь отречением от себя? Если бы только Трутовский предчувствовал этот кардинальный закон, тогда всё, решительно всё могло бы быть спасено!

Он с жадностью посмотрел на него и поспешно спросил:

— И вы просите советов моих?

Шагнув к нему, Трутовский воскликнул благодарно и радостно, прижав ладони к груди:

— Да! Да! Да!

С ним в одно мгновение произошла перемена. Он уже любил горячей любовью этого упрямого, пусть наивного, но симпатичного юношу. Помочь он, конечно, не мог. Душе, алчущей истины, нужны не пустые слова, верь, мол, в это или вон в то, душе нужен пламенем жгущий пример, однако ж ответить что-нибудь он был обязан.

Да, это обязанность, это священный, может быть, долг. Он не должен был допустить, чтобы этот неопытный юноша изломал свою жизнь. Но что же сказать? Только то, что сам себе твердил по ночам, когда изнемогало перо и перед глазами плыли круги. Есть ли для всех одна общая мера, есть ли для всех один общий пример? Как знать, да, в конце концов, ему самому выбирать.

Его голос возвысился и окреп:

— Тогда отрекитесь от повседневного, мелкого и займитесь серьёзно собой. Бойтесь посредственности пуще всего, как нераскаянный грешник страшится адского пламени.

Трутовский вспыхнул, ещё крепче прижимая ладони к часто, порывисто дышавшей груди:

— Да! Да! Да! Научите меня!

Ему стало неловко. Он почувствовал себя не на месте и вдруг спохватился:

— Что же мы с вами стоим? Садитесь, садитесь вот здесь.

Усадив Трутовского на тощий диван, он тоже сел, боком, близко к нему, и продолжал, но без пафоса, а проникновенно, негромко, тепло, часто заглядывая прямо в жадные молодые глаза:

— Искусство — дело великое, может быть, величайте всех, по крайней мере в наше нравственно оскудевшее время. Оно одно рождает гуманные впечатления, которые, накопляясь мало-помалу, пробивают развитием твёрдую кору положительной пользы, проникают в самое сердце, в самую суть и формируют таким образом человека. Выберите место своё, пусть даже малое, скромное место, но на этом месте своём достигните совершенства. Читайте много, но читайте только великих. Они одни громко проповедуют справедливость, гуманность, добро как необходимость, как даже прямую обязанность всех, по велению сердца, не из выкладок сухого рассудка, и ничего более, вы мне поверьте. Лишь великие вечный наш образец, они наш неистощимый пример. Великие учат красоте и мощности творческой мысли. Великие влекут соревноваться с собой. Великие пробуждают в нас наши лучшие, духовные, творящие силы, разрушают пошлое довольство собой, очищают от мелкого, низкого, нанесённого в нас враждебными обстоятельствами. В великих — наше всё!

На раскрасневшемся подвижном лице он видел благоговейную благодарность, которая смущала его, и не допытывался, слова ли его, в которых, понятное дело, ничего особенно нового не было, горячность ли открытого чувства, вызванная пробудившейся страстью учить и самым искренним убеждением, расшевелили в молодом человеке всегдашнюю в этом возрасте жажду романтических подвигов и великодушных свершений. Его самого лихорадило нервное возбуждение. Временами его голос срывался на крик, а в углах пересохшего рта собиралась горькая пена:

— Возьмите Пушкина прежде всего! Пушкин протягивает нам руку оттуда, где свет, где просвещение, где оскорбительные предрассудки не гнетут души человека. Это хлеб духовный для нас. В Пушкине в первом появилось назначение русское. Он соприкоснулся с великими европейскими идеалами, однако ж остался просвещённым и гуманным по-русски, потому что назначение русского человека всеевропейское, даже всемирное, оставаясь в то же время истинно русским. А соприкоснулся с великими идеалами — и стал великим художником, великим во всём, в каждой самой малой черте. Вот соприкоснитесь и вы с великими идеалами, откройте, вспомните, найдите сотни, десятки сотен примеров. Хоть этот...

Он сильно обвёл рукой:

— «Чертог сиял! [11] Чертог сиял!.. — из «Египетских ночей» (1835) А. С. Пушкина. »

Он почувствовал изумление, слёзы, восторг. Он говорил задыхаясь, брызжа слюной:

— Вы видите, видите здесь, в этих двух как будто обыкновенных словах, только двух, но точных, выразительных, с силой и дерзостью гения легко и просто поставленных рядом, вы видите в них одним разом всю красочную картину древнего, именно древнего, не современного нашего грязного, пошлого, лицемерного, лживого, а торжественного, прекрасного, хотя распутного древнего мира. А вот слушайте, слушайте дальше!

Он остановился, выдержал паузу и просто, негромко, торжественно начал:

В своём ликующем, праздничном восхищении он жаждал продолжать, продолжать и довести до конца, до последнего вздоха, однако ещё больше спешил досказать свою мысль и, подумав, что и этой несравненной строфы для понимания его мысли будет довольно, с жаром заговорил:

— Вот вам представительница того самого общества, под которым давно пошатнулось его основание. Уже утрачена всякая вера, надежда представляется одним бесполезным обманом, мысль тускнеет и исчезает, божественный огонь погас, общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово обрушиться, свалиться в неё. Жизнь задыхается без возвышенной цели. В прозаическом будущем нет ничего, надо требовать всего от настоящего, такого же прозаического и духовно пустого, надо наполнить жизнь одним насущным. Всё уходит в тело, всё бросается в один телесный разврат, чтобы пополнить недостающие духовные впечатления, раздражает свои нервы, своё тело всем, что только способно возбудить чувствительность, похоть, вернее сказать. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными.