Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Он вдруг прервал себя с разгорячённым лицом и развёл безнадёжно руками:

— Нет, мне не исчерпать всей глубины этих полных, гармонических строк, но вы всё-таки вникните, вникните в их глубину, проникнитесь мыслью о том, что без подобной вот глубины, без подобной ужасающей прозорливости взгляда не следует приниматься за кисть, за смычок, за перо. Вот чему учитесь у гения.

Услыхав наконец, что уж слишком, чрезмерно кричит, он улыбнулся мягкой улыбкой, прося простить его за некоторое нарушение стеснительных светских приличий, и тише, ласковей продолжал:

— И если, Трутовский, вы сможете этому научиться, вы сами станете если не так же велик, потому что для этого нужна ещё одарённость и даже сила пророчества, чтобы всем нам новое слово сказать, а одарённости и силы пророчества дать себе мы не можем, но, во всяком случае, своей выразительной кистью оставите след, а не пустые сожаления, как это водится, несбывшихся детских надежд.

Он угадывал по вниманию, неподвижности, жару в глазах, что Трутовский ему и себе не солгал, а и действительно жил в ожидании, чтобы его сдвинули с места и повели за собой к идеалу, и уже снова кричал, жестикулируя сильно, кричал о самом своём, кричал отчасти и для себя:

— Бесспорных гениев, с бесспорным новым словом во всей литературе нашей до сей поры было всего только три: Ломоносов, Пушкин и, видимо, Гоголь. И Гоголь, может быть, самый, самый русский из них. Ах, Трутовский, какой исполинский он гений! Первый в мире по глубине и по силе беспощадного смеха, не исключая даже Мольера. Он всё смеётся, смеётся и над собой и над нами, и мы все смеёмся следом за ним, до того наконец, что начинаем горько плакать от смеха. Он из пропавшей у мелкого чиновника шинели сделал ужасную драму. Он постиг назначение поручика Пирогова, он нам всего поручика в трёх строках рассказал, всего, понимаете, до последней черты. Он вывел перед глаза нам весь наш срам, накопленный нами, наших приобретателей, кулаков, обирателей и всякого рода проныр-заседателей. Ему стоило указать на них пальцем, и уже на медном лбу их зажглось клеймо позора во веки веков, и мы знаем уже наизусть, кто они и, главное, как называются. И ни одной лживой, ни одной фальшивой черты! Читайте его, каждый день, Трутовский, читайте его и выучите его наизусть! В училище Плаксин, разумеется, заставлял вас твердить, что это бездарность и что все произведения Гоголя бессмысленно-грубы и грязны, ведь так?

Трутовский ответил не сразу, точно не разобрал, что вопрос обращался к нему:

— Точно так.

Он и знал, что именно так, его самого тот же Плаксин принуждал затверживать ту же подлую дичь, и вдруг испугался, что вот ещё один неискушённый, неподготовленный отпрыск отравлен педагогическим ядом, как были уже отравлены многие, почти все, с кем он учился, и он с гневом спросил:

— И вы поверили? Вы? Трутовский! Трутовский!

Должно быть, очнувшись после его внезапных гимнов искусству и Гоголю, одумавшись несколько, Трутовский горячо возразил:

— Нисколько, ведь юность так восприимчива к новым великим талантам, что никакие профессора не могли затмить для меня величие Гоголя.

Он был истинно счастлив в этот момент:

— Ах, Трутовский, я за вас рад! Как я счастлив! Что же, что же, вы, теперь я уверен, прочли его всего целиком? И, разумеется, оценили этот страдальческий гений?

Трутовский вспыхнул и стал заикаться:

— Видите ли, Фёдор Михайлович, это не совсем так, впрочем, я прочитал «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Он задохнулся, закашлялся и вспылил:

— Что — «Вечера»? Хороши «Вечера», да не в «Вечерах» же неизреченное, ещё, может быть, мало замеченное, мало выставленное могущество Гоголя! Признайтесь, неужели вы не читали «Мёртвые души»?

Трутовский мялся и неловко оправдывал свой, как, верно, уж понял, непростительный промах:

— Ещё не читал, не успел прочитать, только вот начал... поверьте... вчера...

Он взорвался, он неистово закричал:

— Экие угорелые люди! И туда же, в художники, в творцы, верхом на Олимп! Я бы не взял вас к себе в маляры! Сломайте кисти, берите метлу, дворы подметать, с этим-то вы, может быть, ещё справитесь как-нибудь, да и то наверняка кучи сору оставите по углам, но не смейте, вы слышите, не смейте прикасаться к искусству! Человек не может обойтись без кумиров! Достойной жизни нужен достойный кумир!

Он вскочил, намереваясь тотчас навсегда безвозвратно уйти, ему здесь было нечего делать, да спохватился в последний момент, тем-то последний момент подчас и хорош, прошёлся кругом по комнате и приказал:

— Подать сюда «Мёртвые души»!

Трутовский метнулся к окну, вспугнув свет одинокой свечи, перекинул на захламлённом подоконнике несколько растрёпанных книг и подал с готовностью только на первом листе разрезанный том.

Он уже сел, придвинул свечу и радостно вдруг засмеялся:

— Стыдитесь, Трутовский! Подайте мне нож!

Книжный деревянный клинок он схватил, как оружие, и торжественно объявил:

— Считайте нынче себя именинником: я сам прочту вам «Мёртвые души»!

Он развернул и провозгласил:

— «В ворота губернского города Н. ...»

И стал со вкусом и с силой выговаривать каждое слово, поставленное на диво ладно, мощно, красиво. И останавливался время от времени и восхищался влюблённо:

— Вы поглядите, Трутовский! Не Гоголь, а всякий другой по поводу вот этого разговора в дверях на вопрос Чичикова, отчего же он образованный, непременно заставил бы Манилова насказать с три короба вздору, вроде именин сердца и праздника души, но истинный художник знал меру, и Манилов отвечает всё-таки очень мило, но весьма скромно, даже очень весьма: «Да уж оттого».

И, сожалея, что всей поэмы слишком не удалось дочитать, бережно закрыв чудную книгу, вдруг подумав о печальной участи «Бедных людей», с грустью проговорил:

— Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя и особенно! Видите ли вы теперь это, Трутовский?

И Трутовский, смущённо откашливаясь, изумлённо пробормотал:

— Это законченный живописец, честное слово! У него видишь всё, хотя тотчас бери и рисуй!

Он весело рассмеялся на это и заключил:

— Вот вам, Трутовский, настольная книга. Всякий свой день читайте её понемножку, хоть по главе, да читайте, лучшая школа для нас, и не в живописи одной, в этом уж я вас уверяю. Держите.

И расстались они в три часа ночи. И только в четыре он был у себя, на углу Владимирской и Графского переулка.

Переполненный Гоголем, готовый что-то свершить, ещё не получившее ни цвета, ни имени, не получившее ясной мысли и отчётливых форм, однако ж всенепременно великое, куда увлекал целый вечер Трутовского, возбуждённый нетерпеливым, наскучившим ожиданием уже близкого теперь приговора, который над «Бедными людьми» где-то наверняка учинили и который вот-вот сделается известен ему, он совсем не думал о сне. Какой мог быть в таком состоянии сон? Так было хорошо и тревожно!