Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Он постоял посредине своей запущенной комнаты, освещённой бледно, загадочно, испытывая желание, но не находя, за что именно сию минуту без промедления взяться, отворил неслышно окно и сел, облокотившись на подоконник, глядя то на прозрачную тихую белую ночь, неприметно переходившую в утро, с её неподвижным сумеречным пронзительным светом, при котором можно бы было читать, со сквозным таинственным призрачным небом, висевшим будто и близко и далеко-далеко, с весёлыми крапинками, точно веснушками, бледных меркнувших звёзд, то на прокуренные нечистые стены, хмуро проступавшие в полутьме и будто попрекавшие его за что-то.

Он думал о странной, неопределившейся жизни своей, словно вот в этот именно загадочный миг стоял на пороге, и прошедшее уже было отрезано, провалилось куда-то, и всё, исключительно всё начиналось сначала, с самых первых шагов, чреватое любыми возможностями, необыкновенно прекрасное будущее крадучись проступало далеко впереди, призывая к себе, ободряя не мешкать, призывая идти без оглядки, не страшась ничего, ничего. Сердце сладостно замирало, и немного кружилась от громадности предстоящего голова. Что говорить, замахнулся он высоко...

Тут он как вкопанный встал, чуть не сбив с ног весьма элегантного господина в лёгоньком летнем парижском костюме для оздоровительных прогулок именно по утрам, в белой шляпе и с тросточкой, с прямыми русыми волосами до плеч. Он извинился скороговоркой и хотел было обойти господина и скорее бежать по своему такому нынче важнейшему делу, да господин дороги не уступал и даже, кажется, широко улыбался.

Он вгляделся. Перед ним стоял молодой ещё человек, чуть не Раскольников, недоконченный, правда, без эпилога, из нынешних молодых прогрессистов, законченный либерал, с которым как-то само собой свелось шапочное знакомство в дрезденском ресторане во время обеда и даже сказалось несколько слов о погоде, о положении России и о Европе, об этой особенно, с такими подробностями, которые знают не из газет, а потому, что в Европе долго живут, между тем русский помещик, землевладелец значительный, недавний владелец около тысячи душ.

Молодой человек здоровался с ним по-французски, это уж всенепременно у них, чуть ли не первый признак либерализма и прогрессизма новой модели, выражал какую-то свою душевную радость, что видит милейшего Фёдора Михайловича живым и здоровым, осведомился, каково нынче здоровье Анны Григорьевны, и, явно скучая, выразил намерение завести обстоятельный разговор ни о чём.

Фёдор Михайлович скоро ответил по-русски, это тоже всенепременно, что здоров, что Анна Григорьевна тоже здорова и что он ужасно, ужасно спешит, и было ринулся в том направлении, где уже кипела игра, проклиная чёртова прогрессиста, что сбивает с истинного пути, да вдруг припомнил некстати, что в Дрездене прогрессист как-то мельком говорил, что едет в Россию, впрочем, на короткое время, там у него приспели дела.

Без России он задыхался, он жаждал тамошних новостей, хоть глоток тамошней жизни, чтобы жить самому и начать наконец тот роман, который на корню продал в «Русский вестник» Каткову и за который всё никак приняться не мог и не мог.

Он остановился и чуть не с криком спросил:

— Вы из России?!

Прогрессист улыбнулся высокомерно, даже презрительно, это у них обычай такой говорить, чрезвычайно высокого мнения об себе, точно все судьбы России зависят только от них и все эти судьбы они уже разрешили:

— Оттуда.

Он пообдумался несколько, поотчётливей припомнил ту встречу в Дрездене, тот разговор и даже оторопел:

— Уже?!

Прогрессист всё улыбался той же гадкой улыбкой и всё продолжал по-французски:

— Помилуйте, три недели — срок чрезвычайный. Я там задыхаюсь, всё так мерзко и гадко вокруг. Оброк получил и сюда. Только здесь и живу и дышу. Европа мой дом, здесь дети, жена, отсюда я ни ногой.

Фёдор Михайлович пристально поглядел, отчётливо по-русски спросил:

— Это, собственно, отчего?

Прогрессист оживился:

— Помилуйте, у нас варварство, дичь, отвратительное невежество наверху и внизу, казнокрадство и воровство, уже беспредельное, тогда как здесь цивилизация и прогресс, образованность, новые нравы. Да что говорить, в Европе уже и народностей нет. Я вчера ехал в вагоне и не мог разобрать, кто француз, кто англичанин, кто немец.

Фёдор. Михайлович отлично всё знал и про варварство, и про невежество, и про казнокрадство, и про воровство, и про эту новую европейскую веру в рубль или франк, которая и у нас завелась, это бы он прогрессисту спустил и махнул бы рукой, но уж этих новых нравов, которые презирают даже народность, был не в силах спустить и до неприличия резко спросил:

— Так, стало быть, по-вашему, это прогресс?

Прогрессист, кажется, даже развеселился:

— Как же, разумеется, именно это прогресс и первейшее условие европейского процветания, оттого я и здесь.

В тот же миг Фёдор Михайлович раздражился до крайних пределов и, не помня себя, забрызгал слюной:

— Да знаете ли вы, что это совершенно неверно! Француз прежде всего француз, как англичанин прежде всего англичанин, и быть самими собой их высшая цель! Мало того: в этом-то и вся сила их, тогда как без народности и нет ничего!

Прогрессист, кажется, был даже доволен, что подвернулось развлеченье от скуки, и даже, кажется, нарочно его поддразнил:

— Совершенно неправда. Цивилизация на то и цивилизация, что должна сравнять всё, и мы будем счастливы только тогда, когда позабудем, что мы русские или татары, и всякий будет походить на всех. Помилуйте, не слушать же бредни Каткова!

От возмущения Фёдор Михайлович уже точно летел:

— А вы не любите Каткова?

Прогрессист был спокоен и абсолютно уверен в себе, даже как будто решился его уму-разуму поучить:

— Как же любить, он подлец.

У него руки дрожали и перекашивалось лицо.

— Почему?

Прогрессист разъяснил, точно забыв, что нации уже упразднил:

— Потому что не любит поляков.

Попрание логики, попрание смысла только прибавило ему раздражения:

— Да читаете ли вы «Русский вестник»?

Прогрессист даже плечами пожал:

— Нет, никогда.

Фёдор Михайлович чуть не плюнул, успел всё же как-то опомниться, удержался от неприличия, только рукой безнадёжно махнул и чуть не бегом побежал от него, не разбирая дороги, ноги сами куда-то несли, кровь громко стучала в висках, в голове вихрем неслось:

«Вот кого в сатиру, в роман, на позор, на лобное место, вот кого, вот кого...»

И не сбавлял шаг, и всё как-то плыло всплошь мимо него, одним мазком, в одной массе, дома, деревья, прохожие и что-то ещё, чего он не различал и различать не хотел.

Вдруг в этом беспамятстве раздражения чей-то бархатистый глубокий отчётливый голос флегматично, негромко, по-русски позвал: