Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Он так бы и набросился на себя с кулаками, но больше ничего отвратительного не подвернулось ему. Он этому, разумеется, не поверил. Как, чтобы в нём не нашлось ещё мерзостней гадости, чем нарочно неоплаченный долг? Он о нравственном совершенстве до того исступлённо мечтал, что с ужасом и с озлобленной радостью видел несовершенство своё. Самый крохотный шажок к совершенству давался в непримиримой битве с собой, и он двигался слишком отчаянно медленно, а его нетерпеливой натуре хотелось сразу всего, вот не сходя с места, вынь и положь. Или всё, или уж тогда ничего, иные мерки он почитал малодушием, и, не находя в себе полного, наиполнейшего чистого совершенства, которое бы избавило его от тяжких душевных страданий, укрепило бы шаткую веру его и служило бы неверящим людям, он презирал себя, как мерзавца, и был абсолютно уверен, что нет такой мерзости, которая не могла бы привязаться к нему. И старательно перебирал только что оконченный спор, язвительно убеждённый, что в этом важном, но глупом, без сомнения, споре обнаружит не одну свою нестерпимую дрянь. И вдруг с разбегу наткнулся на Дон-Кихота. Это старое имя так и полоснуло по открытому сердцу. Вся мера собственного ничтожества наконец-то предстала ему. В своих глазах он сделался меньше букашки.

Этот Сервантес вот написал «Дон-Кихота», а в его поспешной, перепутанной жизни ещё, в сущности, не было ничего. Всё только готовился и мечтал, готовился и мечтал. Не от скромности, нет, любые вершины казались во все времена достижимыми. Всё представлялось, что до них вот рукой осталось подать, ещё в те дни и недели, когда сделал первый свой верный шаг. Потом были ещё шаги и шаги, но где же вершина его, где его «Дон-Кихот»? Всё дело в том, себе-то надобно правду сказать, что никаких не достиг он вершин, как готовился, как страстно мечтал, самомнение это было бы, самообман, если бы он увидел себя на вершине. Нет, вершины всё ещё впереди.

Впрочем, не надо же лгать, один раз он всё-таки видел себя на вершине. Он весь тогда так и кружился в непроходящем восторге. Никакого не было сна. Он переживал свой необыкновенный успех. В истории даже литератур европейских и мировых ему ничего не припоминалось такого. Других, встречая, поздравляли, хвалили, а вот к нему прибежали в слезах, в четыре часа, разбудить, потому что выше ведь сна, вот оно как. Такого не бывало нигде, никогда. И тотчас Белинский, и тотчас в печать!

При этом имени замерло сердце. Имя казалось грозным и страшным. У него вдруг никаких не осталось сомнений, что этот Белинский его засмеёт, а уж смеяться умеет, этого не отнять. И он припомнил, как писал свою повесть со страстью, как сам почти был в слезах, и представить, поверить не мог, чтобы всё это, что он написал, чтобы эти чистые трепетные минуты, которые до восторга и до тоски пережиты им над пером, чтобы всё это ложь и мираж и неверное, ложное чувство, чтобы это всё осмеять, и ещё безоговорочней уверил себя, что Белинский за всё, за всё воздаст ему без пощады, уж такой это был человек. Минутами он всё ещё кружился в восторге, представляя своё самое блестящее будущее, выше, значительно выше, чем всё, где-то, может быть, там, где всего лишь два-три, и силы от этого ширились и росли, и ему представлялся в каком-то смутном сиянии тип, который он в самом скором времени воплотит и который непременно, за это он готов был ручаться, станет типом целой эпохи и, может быть, даже многих эпох, и порывался тотчас начать, с этим медлить нельзя, а для него и преступно, ведь это же он, поднявшийся высоко, с него больше спрос, чем с других, и потому преступление медлить, но мысли путались, руки дрожали, он всё не доходил до стола, и мнительность возвращалась к нему, и он высчитывал в страхе, то и дело вынимая часы, когда-то Некрасов пойдёт, когда-то застанет Белинского дома, когда-то тот, освободясь от трудов, возьмётся читать его тощенькую тетрадку, и ждал с замиранием сердца, почти со слезами, с мольбой этого рокового и сладкого часа. Стрелка ползла, подползала, потом подползла, он видел, как большой человек с гигантской головой на безмерно широких плечах, усмехаясь крупным язвительным ртом, взвешивает на огромной ладони эту тощенькую тетрадку, как небрежно читает, листая через две, через три, через четыре страницы, и гогочет грубым уничижительным смехом.

Лихорадка била его. Обхватив себя за плечи, зябко ёжась, дрожа, бродил он по комнате, валясь от усталости, не в силах присесть. Опасения, восторги и страхи не позволяли остановиться, сомнения в своих силах доводили его до бессилья, внезапная уверенность в этих силах возбуждала, тянула куда-то, и вдруг через всю эту тяжкую муть ему виделась та беззащитная, больная, раздвоенная душа, которую, может быть, призван он воплотить, никто другой, никто не поймёт, не сумеет, не сможет, призван именно он, которую по этой причине необходимо надо ему воплотить, чтобы вспрянули в ужасе его современники, давно уж не слышавшие голос нравственного закона, не молчавшего же в душе, такого не может и быть, нравственный закон в душе каждого изначально, и шепчет, предостерегает, да не слышат его, вот пусть и услышат его современники, даже, должно быть, потомки, которую он обязательно, клятву давал себе, воплотит.

А рядом с той беззащитной, больной, раздвоенной непримиримо душой ещё мерещилась слабо, но пылко другая. Она-то, это он предвидел, он заранее знал, была цельной и чистой, она была прекрасной и великой душой, жившей согласно нравственному закону, по правде, по совести, невинная и прямая, наивная и открытая всем. Это был неожиданный и долгожданный образ всемирного, может быть, света, того именно света, который в литературе не давался ещё никому, хотя многие, многие подходили к нему, прикасались, прозревали несколько контуров, черт, успевая бросить разве что штрих или два, может быть, потому, что образ этот и не по силам обыкновенному человеку, и необыкновенные тоже не справились с ним, живой, фантастический образ.

И в разгорячённом мозгу вдруг вспыхивали идеи новых повестей и романов. Своей неожиданной необычностью, размахом и едва ли не пророческим смыслом они поражали его, вызывая изумление размахом фантазии, рождая новое недоверие к своим силам, которые были так велики, но вот сможет ли, сможет ли он? Он же видел отчётливо, ясно, что каждая из этих внезапных идей способна развить из себя захватывающий, необыкновенный сюжет, останется только разработать его, вдохнув в него свою душу, так вот справится ли с этим душа, она-то не подведёт? И тут же спорил с собой, что он уже испытал свою способность работать как вол и вкладывать душу, всю, без остатка, как она есть, и тогда не сомневался при мысли об этом, что справится, справится, подавай судьба хоть самый трудный, самый невероятный сюжет.