Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки

— Где ты был?

— Я стоял перед Дворцом, — мрачно объяснил Адальберт, — и думал… Ах, если бы у меня был пропуск, Дитти!..

— Ну и что бы ты там увидел? Общая картина достаточно ясна из газет и кинохроники.

— Плевать мне на «общую картину»! — взъярился Адальберт. — Я просто встал бы и заявил во весь голос, что этот суд — жестокая комедия, фарс, я сказал бы, что немецкий народ сам отдал свою душу фюреру и его соратникам и не дело паршивых иностранцев касаться души народа!

— Во-первых, тише! — понизил голос Браузеветтер. — Твой крик может проникнуть сквозь эти стены, и тогда тебе конец, несмотря на все твои шрамы. И я бы на твоем месте пошел в полицию и зарегистрировался. Тебе надо получить нюрнбергский «аусвайс» и заявить о своем местожительстве.

— Где? В развалинах?

— Ты меня обижаешь, Ади. Во-первых, мой дом — твой дом. Кроме того, у тебя есть собственная вилла. Что мешает тебе…

— Что мешает? — сжимая кулаки, прервал Адальберт. Шрам на его лице сделался багровым. — Но разве я тебе не рассказал, что видел прошлой ночью возле моего дома?

— Так чего же ты хочешь от жизни?

— Крови! — резко ответил Адальберт. — Крови тех, кто предал память о фюрере, кто покорно копается в этом мусоре, — он кивнул за окно, — вместо того чтобы объединиться и мстить!

Браузеветтер молчал.

— Этот процесс не имеет прецедента в истории! — горячился Адальберт. — А мы-то думали, что суд будет сорван. И что же получилось? Позорят лучших людей Германии, а немцы ничего не делают, чтобы помешать этому. Ты молчишь? Ты не согласен со мной?

Какое-то время Браузеветтер внимательно смотрел на друга, потом сказал:

— Нет, Адальберт, я с тобой согласен. — В его словах был какой-то подтекст, которого Адальберт не понимал. Бессильное сожаление? Или какое-то потаенное знание, что-то такое, чем он не мог поделиться? — Ты человек крайностей, — сказал Браузеветтер.

— Когда дело касается врагов рейха, я беспощаден.

— И не только врагов, — сказал Браузеветтер, — ты беспощаден даже по отношению к собственной жене.

— Она предала меня!

— Где доказательства? Почти год она не имела от тебя никаких вестей. Благодари бога, что она не бросила твой дом, сберегла его, не переехала в одну из трущоб, а лишь отдала верхний этаж этому американцу.

— Он стал ее любовником!

— Послушай, Ади, — тихо сказал Браузеветтер, — месяц назад я встретил Ангелику на улице. Мы говорили о тебе. Она сказала, что уйдет из жизни, если узнает, что тебя нет в живых.

— Женское лицемерие! — вскричал Адальберт. — Не смей мне больше говорить о ней!

Старый учитель, казалось, по голову был погружен в гимназические заботы. Все чаще к нему приходили какие-то люди, в основном мужчины, а иногда и подростки. Браузеветтер обычно приглашал их в кабинет, на ночь становившийся спальней Адальберта, и вполголоса беседовал с ними несколько минут за закрытой дверью. Адальберту он объяснил, что это родители учеников, которых он, щадя самолюбие, вызывает не в гимназию, а сюда, домой, чтобы сделать те или иные замечания относительно успеваемости и поведения их детей. А когда приходили подростки лет четырнадцати — шестнадцати, Браузеветтер говорил, что принимает у них экзамены. При той неразберихе, которая царила в городе, это было неудивительно, тем более что Браузеветтер жаловался: в гимназии не топят, от холода сводит руки и у преподавателей и у учеников. Впрочем, Адальберта все это мало интересовало в отличие от грозившего стать бесконечным процесса во Дворце юстиции.

Судя по информации в «Нюрнбергер Нахрихтен», уже были опрошены все подсудимые, давно отгремела речь Главного обвинителя от СССР Руденко — его Адальберт видел еще в Берлине в первых выпусках кинохроники, и обвинителей от других стран-союзников, уже все обвиняемые были подвергнуты допросу — обычному и перекрестному, один за другим выступали свидетели обвинения, и от их показаний трещала по швам система оправданий, выработанная обвиняемыми.

А суд все продолжался. Он представлялся Адальберту гигантским молотом, непрестанно бившим по наковальне, где корчились в конвульсиях обвиняемые, или непрерывно действующим вулканом, каждый день извергавшим лаву — все новые и новые обвинения против вчерашних властителей Германии и самой души немецкого народа…

Вечера Адальберт проводил обычно в разговорах с Браузеветтером. Он убеждал своего старого друга, что надежды, будто ненависть к коммунизму перевесит чувство мести у англичан и американцев, по меньшей мере наивны, что если сама Германия, в частности весь Нюрнберг, не найдет способ сказать свое веское слово в защиту узников, то их жизнь можно считать конченной. Старик обычно отмалчивался.

Однако наступил день, который зажег в сердце Адальберта новую надежду. В этот день Браузеветтер, проводив очередного посетителя, уселся на диван и знаком указал ему место рядом.

— Настало время действовать, бригадефюрер, — произнес он очень серьезно. Неожиданное обращение сначала разозлило Адальберта, он увидел в нем плохо скрытую насмешку, но Браузеветтер повторил: — Настало время действовать.

— Что ты имеешь в виду? Какие действия? Разве у нас есть организация, способная если не взорвать весь этот проклятый процесс, то хотя бы показать всем, что немецкий народ питает к нему ненависть?

— Есть! — коротко ответил Браузеветтер.

— И ты… ты, — захлебываясь от обиды, вскинул Адальберт обезображенное лицо, — держал это в тайне? От меня?!

— Не кипятись, Ади, дело слишком серьезное. Ты появился внезапно. Я не мог сказать тебе об организации, пока не разрешит Мастер.

— Кто?! Какой мастер? Как его зовут?

— Мы все зовем его просто Мастер. И принять кого-либо в члены организации без разрешения Мастера, я повторяю, не могу.

— Так что же, он мне не доверяет? Мне, бригадефюреру СС? — Возмущению Адальберта не было предела.

— О недоверии речи нет, — успокаивающе кладя руку на колено Адальберта, объяснил Браузеветтер. — Просто Мастер отсутствовал, связи с ним не было, а теперь он вернулся в Нюрнберг.

— Сколько же вас? Нас? — все еще не веря, поспешно спросил Адальберт. — И какие задачи поставлены перед нами?

— Сейчас все узнаешь, не торопись, — спокойно ответил Браузеветтер. — Пока наша организация — она называется «Нибелунги» — невелика, в ней чуть больше ста человек.

— А какова структура? И главное: задачи?

— Слушай. Организация разделена на низовые ячейки, в каждой пять отчаянных голов, готовых к решительным действиям. Они знают друг друга по фамилиям и порядковым номерам: первый, второй, третий, четвертый, пятый. А нижний эшелон — это двадцать четыре обособленные ячейки, обозначаемые, в свою очередь, буквами алфавита.