Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки

— Арти, будь другом, помоги феодалу одеться! — сказал Рузвельт своему камердинеру, появившемуся несколько мгновений спустя.

— Что прикажете, сэр, сразу же костюм для позирования? — спросил Приттиман с белозубой улыбкой.

— А который час? Ого, без пяти двенадцать! Плаху уже сколачивают? Палач точит топор? Спасения нет?

— Пока что только вам, сэр, доводилось спасать людей от современной плахи… Я имею в виду электрический стул, — без улыбки проговорил Приттиман.

— Ладно, ладно, — добродушно сказал Рузвельт, — плаха мне теперь не грозит.

— Теперь, сэр? — недоуменно переспросил Приттиман.

— Да, теперь. Гитлер уже явно упустил свой шанс, а от наших куклуксклановцев меня убережет Майк Рилли. Но ты мне не ответил — как там дела на Монмартре?

— Где, сэр?

— Это такое место в Париже, где обычно собираются художники.

— А-а, вы опять шутите, сэр! В гостиной пока еще никого нет, кроме миссис Шуматовой. Она устанавливает свои принадлежности и моет кисточки.

— Отлично. Но время летит. Ты знаешь, мне почему-то кажется, что сегодня оно мчится еще быстрее, чем обычно. У меня даже такое впечатление, будто я ощущаю легкий свист ветра в ушах. С чего бы это?

Рузвельт сидел в кресле, куда его перенес с кровати Приттиман, и наблюдал, как камердинер вынимает из шкафа одежду.

— Давай сюда мой серый камзол, то есть пиджак, красный шарф, то есть галстук, и черную попонку, прости, накидку. Ее я, конечно, надену потом.

Сильными и вместе с тем мягкими, осторожными, но четкими движениями Приттиман одел президента и взялся за стоявшую у окна коляску, чтобы подкатить ее к креслу. Но едва коляска пришла в движение, как раздался отвратительный писк.

— Это еще что такое? — подняв брови, спросил Рузвельт. — Ты наступил на хвост мыши?

Приттиман приоткрыл рот от удивления и испуга.

— Все ясно, лентяй ты эдакий! — добродушно сказал президент. — Колеса плохо смазаны.

— Простите, сэр, ради бога простите, — пробормотал Приттиман. — Вчера вы вернулись прямо к обеду, а потом приказали отвезти вас в дом. Наверное, я забыл…

— Сто лет тому назад тебя послали бы на галеру за такой страшный проступок, — продолжал шутить Рузвельт. — Но теперь всевышний этого не допускает… Впрочем, господь бог не всегда справедлив. Я не совершал подобных преступлений, а он приковал меня к галере на всю жизнь… Ладно, занимайся своим делом, а мне дай газеты и журналы, вон с той тумбочки. Я еще не все прочитал.

— Что интересного пишут, сэр? — спросил Приттиман, снимая колесо с коляски и радуясь поводу отвлечь президента.

— Боже мой, — с притворным удивлением произнес Рузвельт, — ты что, не читаешь газет?

— Читаю, конечно! Очень интересно, когда они ругают вас, сэр!

— Ты с ними согласен? — лукаво спросил президент.

— Я им сочувствую, сэр, — без улыбки ответил камердинер.

— Сочувствуешь? — поднял брови Рузвельт.

— Я всегда сочувствую умалишенным, сэр! Кого боги хотят наказать, того они лишают разума.

— Это верно, конечно, — рассмеялся президент.

— Я читаю газеты после вас. И, как правило, после мистера Хассетта. Но сегодня он занят какой-то важной работой, и я смогу добраться до газет пораньше. Впрочем, может быть, сегодня в них ничего особенного нет?

— Не скажи! Ругани по моему адресу, которую ты так любишь, там предостаточно. Однако… — президент протянул руку к газетам и быстро нашел ту, что искал. — Я тебе кое-что прочту. А ты работай, работай! Хорошо, что ты успел меня одеть. Кстати, в далеком прошлом одевали только королей. Это была торжественная церемония, во время которой король принимал посетителей. А теперь одевают меня. Стало быть, мы катимся назад, к феодализму. Это все козни старого Черчилля… Вот, нашел хорошую ругань. Нет, погоди! Разговоры о том, что в Ялте я продал Европу большевикам, видимо, начинают кое-кому надоедать. Вот! Это редакционная статья в «Нью-Йорк таймс», и называется она «Проблемы победы». Послушай:

«В громозвучную симфонию, под аккомпанемент которой армии Объединенных Наций с триумфом завершают войну в Европе, странным и тягостным диссонансом врываются непрекращающиеся споры, перепалки в резкие, выпадающие из музыкального контекста арии дипломатов. Это вызывает гнев и порождает уныние…» Вот так-то, мой друг Приттиман.

— Это правильные слова, сэр. Я простой человек, но из того, что мне приходилось читать или слушать по радио, даже мне ясно, что вас зря обвиняют в том, что вы отдали большевикам Европу, Польшу, например. Я сам в Польше никогда не был, но у нас в Штатах много поляков. Они покинули свою страну еще до войны — бежали от голода и безработицы. А то, что рассказывают про Болгарию и Румынию, ничуть не лучше… Понятное дело, эти болгары, поляки и румыны не хотят больше голодать и не хотят безработицы. Дядя Джо обещает им другую жизнь. Наверное, многие соглашаются. При чем же тут вы, сэр?

— Об этом можно долго говорить, мой друг, — задумчиво произнес Рузвельт. — Но я тебе лучше прочту еще одну статью… Нет, нет, ты заканчивай со своим колесом, а я тебе почитаю. Это письмо в редакцию журнала «Лайф». Имя автора мне не знакомо. Но вот что он отвечает тебе, послушай!

— Мне?! — с недоумением и чуть ли не с испугом переспросил Приттиман.

— Боишься ку-клукс-клана? Не бойся, твое имя здесь не упоминается… Итак, некий профессор Борджезе против того, чтобы мы сотрудничали с Россией. Он, видимо, расист, ненавидит «азиатов», а заодно наверняка и негров… И обо всем этом он пишет в своей статье. Пишет и о Польше. А читатель Джозеф Эфриз из Чикаго отвечает ему. И отвечает вот что:

«Весьма прискорбно, что профессор Борджезе, вопреки его очевидной эрудиции, не знает, какое время показывают часы мировой истории. Что мы пытались сделать в Тегеране, Думбартон-Оксе, в Ялте? Ответ очевиден для всех, кто подходит к этому без предвзятостей. Наши цели — уничтожение фашизма и милитаризма и создание послевоенной организации для сохранения мира. И все знают, что эти цели могут быть осуществлены только путем тесного сотрудничества трех великих держав.

Поэтому особенно прискорбно, что профессор Борджезе примкнул к числу немногих уцелевших обструкционистов, вытащив на свет старое красное пугало: лавину азиатских орд и призраки Сталина и большевизма.

Он проливает горькие слезы над судьбой Польши. Однако суть польского вопроса вовсе не в том, где именно будут проходить границы. Вопрос сводится вот к чему: возобладает ли аграрная реформа, которая даст землю крестьянам, или возобладают помещики, представляемые лондонской группой. Три великие державы официально зафиксировали свое решение, что у власти в Польше будет стоять избранное народом правительство, которое осуществит вековые мечты польских крестьян о земле. Возможно, что эта программа не по вкусу польским помещикам в Лондоне, но мы все знаем, что времена феодализма уже миновали.