Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки

— Почему?! — вдруг взорвался Рузвельт. — Ты понимаешь, что у меня нет времени переписывать речь заново? Послезавтра я должен ее произнести!

Моргентау присел на край кресла, стоявшего рядом с коляской президента, раскрыл папку и, тяжело вздохнув, сказал:

— В своей речи вы делаете упор именно на то, о чем вы сейчас говорили, — на якобы присущую людям способность мирно сосуществовать и сотрудничать. Однако на протяжении тысячелетий факты этого не подтверждали.

— Во-первых, все войны прошлого начинались не народами, а их правителями, — возразил Рузвельт. — Во-вторых, целью войн всегда был захват чужих земель. Эту цель преследовали даже крестовые походы, самые, так сказать, «идейные» войны минувших столетий… Теперь ответь мне на вопрос: почему правители не могут договориться между собой, если история учит, что война, ведущая к захвату чужих земель, неизбежно порождает новую войну — за восстановление справедливости? А стремление поработить весь мир ведет к гибели того, кто задается такой целью. В наши дни за примерами далеко ходить не нужно… Теперь насчет империалистов и коммунистов. Разве союз между Англией и Америкой, с одной стороны, и Россией — с другой, оказался невозможным? Разве он не принес благих результатов?

— Это всего лишь формальный союз.

— Ты глубоко заблуждаешься!

— Я хочу сказать, что западные союзники и русские преследовали и преследуют противоположные цели, — упорствовал Моргентау.

— Стремление разгромить фашизм — это, по-твоему, не единая цель?

— Да, но стремление во имя чего? Вот в чем вопрос.

— Нелепый вопрос! Русские защищают свою страну, англичане — свою. А мы понимаем, что если бы Гитлер завоевал Европу, то вслед за этим наступил бы наш черед.

— Все это правильно, мистер президент, — согласился Моргентау, — но позвольте дать более широкое толкование целей всех трех держав. Россия стремится подчинить себе соседние государства и насадить там коммунизм. Англия хочет сохранить империю или даже раздвинуть ее рамки. А мы… мы хотим руководить миром, пусть бескровно.

— То, что я называю руководством, — ответил Рузвельт, — естественно вытекает из того факта, что мы самая демократическая страна в мире, что скоро все у нас будут сыты, одеты и обуты. Сейфы Форт-Нокса будут ломиться от золота, наши бизнесмены развернут широкую и выгодную торговлю с Западом и Востоком. И если другие страны и народы пойдут в нашем «фарватере», то я, конечно, за такое руководство.

— Но коммунисты, которые после войны будут голодны и раздеты, могут — в соответствии со своей идеологией — предпринять шаги, не имеющие ничего общего с тем, что вы, мистер президент, называете нашим «фарватером».

Странный процесс происходил в эти минуты в сознании Рузвельта. Казалось бы, любое высказывание против коммунизма, против Сталина должно было органически вплетаться в одолевавшие его горькие мысли. Если бы кто-нибудь в разговоре с ним попытался прямо или косвенно оправдывать поведение русского лидера, то он, президент, обрушил бы на собеседника всю свою горечь, весь заряд владевшей им неприязни к Сталину. Но стереотипные, бессмысленные и за долгие годы осточертевшие Рузвельту нападки на коммунизм не могли не вызвать у него чувства протеста.

— Ты что, поступил на работу к Черчиллю? — раздраженно спросил президент.

— И все же, — вежливо улыбнувшись, сказал Моргентау, — на вашем месте я сделал бы основной мыслью прославление американской демократии и частного предпринимательства… Вы меня понимаете. Нужна ударная фраза… Скажем: «Каждому американцу — собственный дом!»

— Странно, что в четвертый раз президентом избрали не тебя, а меня, — саркастически заметил Рузвельт. — Но раз уж так получилось, не откажи в любезности включить в речь главное положение: «Если мы хотим уцелеть, не только мы, а цивилизация вообще, мы должны развивать способность всех людей на земле мирно сосуществовать». И не упускай из виду, что речь посвящена Джефферсону потому, что он был творцом Декларации Независимости.

— Боюсь, что в таком виде ваше выступление не будет благоприятно встречено американской общественностью, — печально покачал головой Моргентау.

— Что ты подразумеваешь под словом «общественность»?

— Конечно же, не какую-то аморфную массу, а совершенно конкретные организации. Ведь в некоторых из них засели ваши злейшие враги…

— Ладно, Генри, иди, работай. У нас остается очень мало времени.

Из-за двери, которую неплотно закрыл за собой Моргентау, доносились голоса кузин, звон кухонной посуды.

Тягостные мысли, отступившие было во время разговора о «джефферсоновской речи», снова устремились в атаку. Рузвельт уже думал не о предстоящем выступлении, а о том, что на Ялтинской конференции его обманули…

«Но как же это все-таки произошло? — спрашивал он себя. — Как я мог настолько поддаться обаянию этого византийца, что стал считать его своим… если не другом, то, во всяком случае, доброжелателем, готовым крепить союз с Америкой и после разгрома гитлеровской Германии?»

И опять ему захотелось остановить время, вернуть назад стрелку часов Истории, а потом, как киноленту, «прокрутить» снова и, уже зная трагический конец, уловить тот момент, когда коллизия только зарождалась…

«Сталин заманил меня в ловушку, да, в ловушку!» — повторял про себя президент… Но тут же вспоминалось другое. Письма и телеграммы, которые он, Рузвельт, посылал Черчиллю и Сталину, настаивая на безотлагательной встрече «Большой тройки».

«Зачем? Зачем я так настаивал на этой Конференции? — снова и снова спрашивал себя президент. — Может быть, гораздо разумнее было бы не стремиться к встрече „Большой тройки“, избегать обсуждения болезненных вопросов послевоенного устройства Восточной Европы. Второй фронт был уже открыт. Красная Армия и армии западных союзников неуклонно двигались навстречу друг другу… Зачем же нужна была встреча?»

Но в эти минуты Рузвельт кривил душой. Он, конечно, не мог не помнить, что главная его цель состояла в том, чтобы заручиться твердым, «запротоколированным» обещанием Сталина вступить в войну с Японией, помочь Америке. И разве ради этой цели не стоило отправиться в такую даль?

Впрочем, президент сделал все от него зависящее, чтобы встреча состоялась где-нибудь поближе. Вместе с Черчиллем он поочередно предлагал советскому лидеру встретиться в Шотландии, на Мальте, в Афинах, в Риме, в Сицилии, в Египте, но каждый раз встречал вежливый, но твердый отказ: Сталин, руководящий военными операциями, ни на один день не может покинуть территорию Советского Союза.

Русские предложили, чтобы встреча состоялась в Ялте… Рузвельт послал в Крым Майка Рилли с группой сотрудников охраны. Они вернулись с докладом, что Ялту можно считать вполне приемлемым местом для Конференции.